МЕГАРЕГИОН  -  СЕТЕВАЯ  КОНФЕДЕРАЦИЯ

 

Макарычев Андрей Станиславович (Нижний Новгород)

БЕЗОПАСНОСТЬ КАК ФЕНОМЕН ПУБЛИЧНОЙ ПОЛИТИКИ: ОБЩИЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ И ПРОЕКЦИИ НА БАЛТИЙСКИЙ РЕГИОН

Введение

Анализ проблем безопасности пока ещё не относится к широко распространённым подходам в российской регионалистике. Зачастую проблемы регионализма и безопасности рассматриваются отдельно друг от друга, как автономные, если не противопоставляемые друг другу феномены. С нашей точки зрения, пришло время, когда эти два концепта необходимо анализировать в едином русле, с точки зрения их взаимной связи и дополняемости.

Задача настоящего доклада состоит в попытке встроить вопросы безопасности (как в “жёстком”, так и в “мягком вариантах”) в проблемное поле современных процессов, протекающих в зоне Балтийского моря. Поскольку процессы эти развиваются в целом в рамках модели публичной политики, то и проблематика безопасности становится, таким образом, тесно связанной как с технологией функционирования публичной власти, так и с общественным участием [1].

Структурно работа разделена на три части. В первой автор представляет основные термины, которыми он будет оперировать в ходе дальнейшего анализа. Здесь же даётся представление о разграничении между "жёсткими" и "мягкими" формами безопасности, при этом большее внимание уделяется именно вторым в силу специфики Балтийского региона. Далее анализируются уровни безопасности с точки зрения её региональных параметров; при этом особое внимание уделяется тран-регионализации безопасности в Балтийском регионе. Вторая глава посвящена специфике Балтийского региона как особого "пространства безопасности". Наконец, третья глава рассматривает роль экспертно-аналитических организаций в деле обеспечения Балтийской безопасности.

1. Безопасность: терминологические ракурсы, формы, уровни

1.1. Основные дефиниции

Термин "безопасность" относительно поздно - в 20е-30е годы 20 века - вошёл в международно-политический дискурс [2]. В общем виде он обычно означает отсутствие обстоятельств или факторов, способных прервать существование той или иной системы в том или ином значимом качестве, то есть нанести ей ущерб.

Под опасностью понимают объективно существующую возможность деструктивного влияния на систему (социальную, политическую, экономическую и пр.) со стороны внешних сил, в результате которого ей может быть причинён существенный урон. Опасности могут представлять собой как целенаправленные результаты преднамеренных действий с чьей-то стороны, а могут иметь естественное происхождение, а значит - непреднамеренный характер [3].

Угроза - это непосредственная опасность, источник которой может быть установлен более или менее точно. Угроза требует быстрого реагирования со стороны тех, против кого она направлена. Риски - это те предположительно возможные опасности, в отношении которых предприняты подстраховочные меры или профилактические действия [4].

Риск - это вероятность ущерба. Однако проблема состоит в том, что невозможно вывести абсолютно объективные и неоспоримые критерии определения потенциального ущерба. Представления о рисках формируются в результате дискуссий - как в политических, так и в научных кругах [5].

Уязвимость - это один из индикаторов состояния безопасности социальной системы, свидетельствующий о её потенциальной незащищённости перед лицом внешних вызовов.

Национальные вариации

Встроенность безопасности в социо-культурные поля хорошо просматривается при обращении к лингвистическим основам этого концепта. Так, безопасность, в зависимости от культурных контекстов, может предполагать:

• обеспеченность (social security в английском языке);

• уверенность (seguridad - seguro в испанском языке);

• страховку (sicurezza в итальянском языке, assicurazione - страховка, или обеспечение безопасности); спокойствие (bezpieczenstwo в польском языке);

• отсутствие угроз (в русском).

Производные концепты

Термин "безопасность" в зарубежной литературе увязывается с другими важными концептами:

security paradigm (парадигма безопасности) - глубоко укоренённые в обществе мировоззренческие взгляды на коренные устои безопасного развития. Следствием существования парадигм безопасности являются 'security postures', то есть определённый способ позиционирования в области безопасности, основанный как на доктринальной составляющей, так и на наборе конкретных мер по нейтрализации опасностей [6];

security culture (культура безопасности) - совокупность символов, образов, идей и представлений о том, что лежит в основе выделения данной социальной группы от "других", "чужих" [7]. "Культура безопасности" формирует свои "коды", которые маркируют "пространства безопасности", отграничивают их друг от друга.

security border (граница безопасности) - это такая граница, которая очерчивает различные (дополняющие друг друга или конкурирующие) "пространства безопасности". Поскольку сама идея "границы безопасности" родилась в недрах школы конструктивизма, она предполагает возможность реартикуляции и реконфигурации этих пространств под воздействием меняющихся представлений, формирующихся в области публичной политики.

security regime (режим безопасности) - это совокупность принципов, правил и норм, которые задают рамки поведения для "акторов безопасности" и обеспечивают взаимность и позитивное взаимодействие между ними;

security governance (управление безопасностью) - это порядок сотрудничества между "акторами безопасности" в важнейших сферах, определяющих их жизненно важные интересы;

security complex (комплекс безопасности) - это транс-национальный регион, включающий в себя страны или их составные части, которых объединяют устойчивые представления о безопасности и отношения в области безопасности.

security community (сообщество безопасности) - это форма "комплекса безопасности", которая формируется на основе совместимости ценностей, регулирующих поведение в сфере безопасности. Часто можно встретить точку зрения о том, что "сообщество безопасности" включает в себя страны Северной Америки и Западной Европы [8].

geo-security (геобезопасность) - этот широкий концепт вбирает в себя совокупность "практик безопасности" (security practice) и "идентичностей безопасности" (security identity), которые формируют "пространственный образ безопасности" (security spatial image) на определённой территории, очерченной границами [9].

1.2. Формы безопасности

Часто встречающийся тезис о "неделимости безопасности" нельзя понимать буквально: с аналитической точки зрения, безопасность раскладывается: а) по формам ("мягкие" и "жёсткие"); б) по уровням (от муниципального до глобального). Особенность этих двух классификаций состоит в том, что государство присутствует и в том, и в другом варианте. Другими словами, "государствоцентричная безопасность" - это и её форма, и уровень одновременно.

Основная динамика форм и уровней безопасности, фиксируемая подавляющим большинством исследователей, состоит в том, что государство, некогда монопольный "провайдер" безопасности, вынуждено отдавать значительный объём своих функций:

А) с точки зрения уровня - субнациональным и транс-национальным институтам;

Б) с точки зрения формы безопасности - негосударственным акторам (неправительственным организациям, этническим сообществам, СМИ).

1.2.1. "Жёсткая" безопасность

Формы безопасности могут быть представлены в виде континуума, на противоположных концах которого расположены её "жёсткие" (государствоцентричные) и "мягкие" (социальные) модели.

Можно выделить несколько периодов в эволюции взглядов на проблемы безопасности. На начальном этапе (1918-1955 годы) 'security studies' (исследования безопасности) получили признание в качестве составной части изучения международных отношений. Перспективы достижения безопасности в основном связывались с международным правом, межправительственными организациями и разоружением. 'Security studies' фактически были синонимом 'Strategic studies' ("стратегических исследований"), в рамках которых первостепенную роль играли такие вопросы, как баланс военных сил, соотношение между ядерными и обычными вооружениями, концепция "сдерживания" и пр. Этатистское понимание безопасности определяется через категории: а) суверенитета: "безопасность может быть гарантирована только при обеспечении суверенитета" [10], и б) "стратегического насилия", с помощью которого все атрибуты суверенитета (границы, территоральная целостность и пр.) не только охраняются, но и формируются.

Следующий этап (1955-1985 годы) можно назвать "золотым веком" для 'security studies': "холодная война" требовала повышенного внимания к ядерным вооружениям и блоковому противостоянию. Однако постенно в научных кругах стало формироваться представление о том, что "вопросы войны и мира слишком важны, чтобы отдавать их на откуп стратегическим исследованиям" [11]. Третий период (1985-1995 годы) поэтому прошёл под знаком расширения концепции безопасности за счёт включения в неё негосударственных аспектов. Произошло выделение нескольких уровней безопасности (от низового - grassroots - до наднационального).

Наконец, период с 1995 года - это время формирования и экспансии так называемых "критических исследований" в области безопасности, построенных на методологических принципах пост-модернизма [12]. Безопасность стала рассматриваться применительно не только к уровням, но и к различным сегментам социума [13], что привело к формированию представлений о "мягкой безопасности".

1.2.2. "Мягкая" безопасность

Концепт "мягких" (то есть негосударствоцентричных) форм безопасности основан на убеждении в том, что "безопасность лежит в основе нашего индивидуального и коллективного существования" [14]. В отличие от сторонников "жёсткой" трактовки безопасности, их оппоненты полагают, что суверенитет - это источник опасностей, поскольку борьба за него традиционно лежала в основе войн между государствами и массового насилия.

Благодаря влиянию школы конструктивизма произошло постепенное расширение форм безопасности (появились такие прилагательные, как "географическая", "гендерная", "культурная", "психологическая", "этническая", "лингвистическая" и пр.). И всё же соотнесённость безопасности с публичной политикой наиболее очевидно проявляется в "человеческой безопасности" (human security). Она базируется на помещении человека (или коллективов людей) - а не институтов - в основной референтный объект безопасности, которая в результате принимает социетальный характер. К такому пониманию очень близка "гражданская безопасность" (civic или civilian security) и "всеобъемлющая безопасность" (comprehensive или overall security) [15].

Сама терминология показывает, что в таком варианте концепт "человеческой безопасности" претендует на статус высшей формы обеспечения безопасности, по отношению к которому все остальные являются подчинёнными. Однако существует несколько версий того, что конкретно понимается под "человеческой безопасностью". Согласно первому подходу, "человеческая безопасность" эквивалентна удовлетворению основных потребностей людей (в продовольствии, здравоохранении, экологии, благоприятной культурной среде, работе, достойных доходах), обеспечивающих их выживание. Такой взгляд, в частности, содержится в документах Программы развития ООН. В том же ряду понимается и "политическая безопасность" (в том смысле, что укрепление институтов демократии рассматривается как важный компонент обеспечения безопасности).

Второй подход тоже ставит в центр внимания социальные параметры безопасности, однако не ограничивается минимальными стандартами: безопасность, согласно этому взгляду, может быть обеспечена только на основе стратегии долгосрочного развития, в рамках модели "всеобщего благосостояния" (social welfare).

Третий подход фокусируется на так называемых "новых" ("нетрадиционных") источниках опасности: это массовые эпидемии [16], наркомания, торговля людьми, преступления в сфере информационных технологий, массовое нахождение оружия в частном пользовании, терроризм. Сюда же нужно добавить и так называемые "лингвистические" аспекты безопасности, связанные с трудностями социальной интеграции языковых меньшинств. Четвёртый подход видит конкретное осуществление "человеческой безопасности" в виде так называемых "гуманитарных интервенций", которые могут избавить большие массы гражданского населения от этнических и межконфессиональных конфликтов [17]. Парадокс этого подхода состоит в том, что он выдвигает на первый план государство или группу государств, чьи ресурсы призваны сыграть решающую роль в обеспечении эффективности таких интервенций.

В исследовательской литературе часто встречается тезис о потенциальной конвергенции понятий "национальная" и "человеческая" безопасность. В духе этой логики некоторые авторы предпринимают попытки стереть грань между этими формами безопасности, ставя реализацию "человеческой" безопасности в зависимость от действий правительств. К примеру, существует понятие "транс-государственной" (transstate security) безопасности, которое предполагает взаимодействие между правительственными и неправительственными институтами различных стран для защиты от общих угроз [18]. Однако такой подход негативно воспринимается теми, кто отдаёт приоритет негосударственным формам обеспечения безопасности. По их мнению, относительно "немногие в мире испытывают угрозы со стороны соседних государств. Гораздо большему количеству людей угрожают - прямо или косвенно - свои собственные государства" [19].

Границы как категории безопасности

Концепция безопасности непосредственно связана с пространственными характеристиками, и особенно - с категорией границы. Границы могут быть:

а) ограничителями, демаркаторами территориального "пространства безопасности" (boundaries);

б) линиями перехода на сопредельную территорию (borders);

в) периферийными, окраинными единицами (margins);

г) линиями соприкосновения с соседями (frontiers) [20];

д) территориями, своего рода региональными единицами, имеющими свою специфику, сформированную под воздействием тесного взаимодействия с соседями и мультикультурализма (borderlands) [21].

В любом случае, границы определяются не столько географическими категориями, сколько “чувством принадлежности”, набором добровольно разделяемых норм и ценностей, приверженностью определённым процедурам. С одной стороны, границы - это "маркеры идентичности" [22], с другой - "агенты национальной безопасности" [23]. Поскольку всякий социальный объект осуществляет оценку угроз своей безопасности в свете господствующей системы ценностей, представления о границах могут варьироваться в зависимости от культурного контекста [24]. Даже если очертания границ не меняются, могут изменяться взгляды на то, что эти границы представляют собой: являются ли они механизмом кооперации, экспансии или барьером, защищающим от нежелательных внешних воздействий.

Исследования, проведённые в приграничных регионах России, показывают, что "характерными чертами нового поколения россиян являются пониженная чувствительность к опасностям, которые несёт в себе пограничный фактор, и неадекватное, иногда доходящее до легкомыслия, отношение к границам… (Приграничная. - А.М.) безопасность пока что остаётся пропагандистским штампом с широким и во многом неопределённым смыслом" [25]. Это наблюдение подтверждается выводом Леонида Смирнягина: "географическая среда не дала русской культуре опыта для выработки полноценного чувства границы, предела" [26].

Безопасность и идентичность

Наиболее ярким проявлением "критических исследований" в сфере безопасности стало активное внедрение в политико-академический дискурс понятия "идентичность". Связь между безопасностью и идентичностью, особенно подчёркиваемая конструктивистами, проявляется по-разному.

Во-первых, по мнению Евгении Викторовой, "фундаментальная задача безопасности - сохранение фундамента идентичности" [27]. Такая точка зрения созвучна подходам, развиваемым в рамках исследований о "человеческой безопасности".

Во-вторых, идентичности опосредуют создание образов опасностей и могут использоваться как инструмент, направленный против так называемого "чужого" [28]. По словам шведских исследователей Йохана Эриксона и Эрика Норина, идентичность принадлежит к разряду фундаментальных социальных ценностей (таких, как суверенитет и пр.), и поэтому в различных контекстах может восприниматься как находящаяся под угрозой. В этом смысле идентичность стать орудием для сепаратизма [29].

В-третьих, использование идентичности как аналитического концепта помогает понять, почему одним угрозам общество склонно придавать центральное значение, а другим - периферийное. В значительной степени это зависит от социальных факторов: чем сильнее внутригрупповая идентичность, тем больше вероятности, что данная группа будет воспринимать внешние группы акторов как "чужие" [30].

В-четвёртых, идентичность может выступать в качестве своего рода "посредника", связывающего между собой концепты региона и безопасности. Это хорошо заметно в рамках "Нордического проекта". Пертти Йонниеми видит отличие Нордического региона от "Большой Европы" в неприятии правил "силовой политики", сквозь призму которых сложно понять происходящее на Севере Европы (хотя, конечно же, это не означает, что для военно-стратегического анализа Нордическая Европа является "белым пятном"). Другим отличием является отсутствие в Нордических странах традиции революционного насилия, характерной для крупнейших западноевропейских держав [32].

Формирование нового региона на основе общих ценностей и смыслов приводит к возникновению т.н. "community of a-security", или "non-war community", то есть такого сообщества, которое цементируется не наличием внешних угроз, а взаимозависимостью, стирающей грань между "своими и чужими" [32]. Этот процесс вполне умещается в рамки концепции "de-securitization", которая предполагает постепенное выведение вопросов, связанных с безопасностью, из сферы взаимного интереса партнёров.

Конечно, такая модель возможна в тех регионах, которые: а) не имеют важного стратегического значения; б) внутренне скреплены ощущением (чувством) общей идентичности. Такая постановка вопроса имеет важное методологическое звучание в контексте давней дискуссии различных течений пост-структурализма и реализма: речь идёт о том, что конфликтов можно избежать не с помощью утилитарных инстументов типа дипломатических переговоров, "баланса сил" или "коллективной безопасности", а посредством выработки общих идентификационных "маркеров". Схематично это можно представить следующим образом: интеграция а идентичность а интересы а безопасность а стабильность.

1.3. "Этажи" безопасности

Говоря об уровнях безопасности, я исхожу из представления о том, что система связей в анализируемой сфере стратифицируется на несколько уровней, из которых наиболее важными с точки зрения нашего анализа являются субнациональный, национальный, трансрегиональный.

1.3.1. Субнациональный уровень безопасности

На первый взгляд, может создаться впечатление, что глобализация, ведущая к доминированию в международной “повестке дня” вопросов планетарного масштаба, одновременно предполагает понижение значимости субнациональных акторов. Однако, как показывает практика, регионализм не только не отходит на второй план, но его ресурсы оказываются востребованными всякий раз, когда обостряются проблемы широкого внешнего охвата, связанные с безопасностью, межгосударственными конфликтами и аналогичными рисковыми феноменами.

Глобализация каждый раз “спотыкается” о нерешённые проблемы, существующие на региональном уровне. Это напрямую касается и России. Один из примеров – долгие дебаты о Калининградской области в контексте расширения НАТО и ЕС (характерно, что именно процессы глобального порядка - экспансия Североатлантического блока на Восток и военная кампания против Югославии – заставили федеральный центр обратить более пристальное внимание на ситуацию в “янтарном эксклаве” России).

Но государство уже не обладает монополией в сфере безопасности и в большей степени, чем раньше, зависит от позиции субнациональных акторов. В качестве примеров зависимости можно упомянуть о том, что многие региональные администрации “курируют”, то есть помогают материально, подшефным крейсерам или подводным лодкам. Субнациональные регионы, таким образом, оказываются звеньями, встроенными в глобальные процессы, определяющие состояние и параметры как внутренней, так и транснациональной безопасности. Регионы могут быть как мощными резервами в деле отражения глобальных вызовов, так и существенными препятствиями для реализации глобальных планов государства. В обоих случаях регионы не только не “растворяются” в глобальном мире, но и всё настойчивее ищут свои “ниши” в нём [33].

Сказанное выше наглядно иллюстрирует не только проявление феномена “глокализации” в сфере безопасности, но и широту спектра региональных акторов безопасности, а также различия в интересах между ними. В России на этой “площадке” мы видим как государственные инстанции (федеральные министерства и ведомства, федеральные округа, региональные органы власти), так и муниципальные структуры. Кроме того, свою роль играют:

• неправительственные организации. Реальное состояние безопасности определяется не только ресурсами “административного рынка”, но и возможностями гражданского общества. Особенно выпукло они проявляются в деятельности негосударственных организаций, занимающихся экологической безопасностью, борьбой с наркоманией и наркоторговлей, и т.д.

• руководители предприятий ВПК. Состояние безопасности и обороноспособности страны сейчас напрямую зависит о качества менеджмента на заводах, выпускающих оборонную продукцию, в том числе и на тех, которые финансируются частным капиталом.

• средства массовой информации. Потеря государством монополии на принятие решений в этой сфере и диверсификация числа “агентов безопасности” неизбежно приводят к политизации самой проблематики, связанной с угрозами, рисками, вызовами и опасностями. Часто она оказывается встроенной в электоральный контекст, превращаясь в составной элемент пиар-технологий. Предвыборная эксплуатация проблем безопасности свидетельствует о росте их значимости для общества, однако спекуляция проблемами безопасности, то есть их тенденциозная интерпретация в заведомо гротескных или алармистских тонах, таит в себе серьёзную проблему.

Та конфигурация, которую в итоге принимают отношения в сфере безопасности, становится результатом сложного переговорного процесса между заинтересованными участниками. В результате региональные “сообщества безопасности” внутренне дифференцируются и распадаются на большое число субъектов. Грань между внутренними и внешними детерминантами безопасности становится более аморфной и размытой, чем раньше. Эта многоакторность, с одной стороны, привносит в сферу безопасности новые ресурсы. С другой стороны, обозначаются и противоречия, которые, в основном, развиваются по двум линиям:

а) центр – регионы – органы местного самоуправления. Разделение полномочий между звеньями этой триады до сих пор не является общепризнанным.

б) государство – институты гражданского общества. Любое появление негосударственных акторов в этих сферах вызывает, как правило, негативную реакцию со стороны государственных структур.

Сказанное выше наглядно иллюстрирует, насколько широк спектр акторов безопасности на региональном уровне и насколько разнятся их интересы: помимо традиционных государственных инстанций, это международные и неправительственные организации, руководители предприятий, а также средства массовой информации. В нашей стране мы можем увидеть практически те же процессы, которые в настоящее время характерны для многих зарубежных государств:

происходит перемещение (displacement) политических процессов с государственного уровня на суб- и надгосударственный;

создаются новые источники влияния в сферах, которые традиционно находились под эксклюзивным контролем государственного аппарата;

имеет место “диффузия” власти внутри политического пространства и, таким образом, сокращаются возможности государства при решении вопросов, связанных с безопасностью;

появляются новые, нетрадиционные акторы безопасности (от отдельных людей до институций);

изменяется внешняя среда принятия решений в области безопасности, которая вынуждена соприкасаться с информационными “волнами”, пресс-конференциями, акциями протеста, митингами и демонстрациями и другими формами защиты интересов граждан и их групп.

В результате происходит формирование нового публичного пространства безопасности, которое структурно представлено на нескольких “этажах” – от муниципального до транс-национального [34]. У этого пространства формируется вполне определённый социальный контекст, связанный с проникновением в него и утверждением в нём целой группы социальных акторов, у каждого из которых есть свои интересы в области безопасности. Эти обстоятельства в перспективе смогут существенно скорректировать и трансформировать государствоцентричную модель обеспечения безопасности, имеющую глубокие корни в России.

Сложившаяся ситуация часто представляется как “скрытая фрагментация российского государства” [35]. Действительно, федеральный центр, который традиционно оставлял за собой роль единственного “конструктора” и “дизайнера” пространства безопасности [36], вынужден адаптироваться под воздействием изменившейся социальной среды, в том числе приспосабливаться к большей, чем ранее, роли локальных структур власти в форматировании повестки дня в области безопасности [37].

1.3.2. Государствоцентричные модели безопасности: пример Калининградской области (КО)

Сказанное имеет прямое отношение к Калининградскому конфликту, который разворачивается в формате “борьбы двух безопасностей” - России и ЕС. Обе стороны действуют по логике и в духе классических представлений эпохи модерна, ставя в центр внимания вопросы о границах, коридорах, таможне, национальных интересах и т.д. “Необходимость получения иностранной визы для того, чтобы попасть из России в Россию – нарушение суверенитета страны”, - полагает Валерий Устюгов, представитель КО в Совете Федерации. “В связи с ситуацией вокруг КО возникла реальная угроза территориальной целостности РФ, причём не со стороны террористов, а со стороны цивилизованной Европы” [38], - склонен считать депутат Государственной думы от ЛДПР Алексей Митрофанов. Аналогичным образом Ричард Райт, представитель ЕС в Москве, полагает, что “речь идёт о … суверенитете кандидатов в ЕС” [39].

Нельзя не согласиться с британским исследователем Кристофером Браунингом, полагающим, что, с точки зрения Брюсселя, КО является “вызовом самой субъектности Европейского Союза”; ответ же на этот вызов даётся преимущественно в рамках типично модернистских подходов к территоральной безопасности [40]. Аналогичным образом - то есть преимущественно в категориях школы политического реализма - концептуализируется понятие "безопасность" и в трёх прибалтийских республиках - Литве, Латвии и Эстонии [41] (хотя специалисты и отмечают противоречия между "дискурсом суверенитета" и "дискурсом интеграции" во всех трёх экс-советских республиках Балтии).

Одна из причин такого положения дел состоит в том, что Калининградский конфликт свёл друг с другом несколько субъектов мировой политики, находящихся в стадии “транзита” и, следовательно, самоутверждающихся, ищущих своё место в мировой политике и готовых к борьбе за это место. Именно отсюда – жёсткость формулировок, неуступчивость, и даже возврат к риторике времён “холодной войны”, наблюдавшийся во взаимоотношениях между РФ и ЕС весной-летом 2002 года.

О России как о “переходном государстве” в последние годы было написано очень много; гораздо реже понятие “транзит” применяется в отношении ЕС, хотя для такой постановки вопроса есть все основания. О значительном объёме политической неопределённости в отношении реализуемой Евросоюзом модели объединения свидетельствуют, как минимум, два фактора: а) сложность, с которой проходили референдумы о присоединении к тем или иным интеграционным механизмам (в Великобритании, Норвегии, Ирландии, Швейцарии); и б) сохраняющаяся возможность превращения проектов Балтийского и Нордического регионостроительства в альтернативу ЕС. Жёсткость поведения ЕС можно понять в контексте как современных тревог Европы, так и в контексте прошлого (и чаще всего негативного) опыта взаимоотношений с российскими субнациональными акторами.

Стратегия поведения ЕС в отношении Калининградского конфликта содержит в себе некоторые концептуальные парадоксы. Кристофер Браунинг описал так называемый “internal / external security paradox” (“парадокс внутренней и внешней безопасности”), характерный для позиции ЕС. Его суть состоит в том, что Евросоюз воспринимает Калининградскую область сквозь призму безопасности (что соответствует известной концепции securitization, развиваемой в рамках школы исследований мира), то есть делает всё, чтобы этот российский регион не стал источником угроз для внутренней безопасности западноевропейских стран (речь идёт и о нелегальных мигрантах, торговле людьми, коррупции и преступности, контрабанде, различных заболеваниях и пр.). Однако, укрепляя свою внутреннюю безопасность, ЕС одновременно рискует снизить уровень своей внешней безопасности, поскольку существует реальная перспектива усиления конфликтности и даже конфронтации с Россией, что потенциально чревато милитаризацией КО и новой напряжённостью на линии взаимоотношений Москвы с Балтийскими государствами [42].

"Столкновение суверенитетов" привело к феномену, известному в западной литературе как securitization, под которым понимается артикуляция проблемы в контексте и сквозь призму проблем безопасности. Глава Еврокомиссии Романо Проди вполне определённо заявил, что “безвизовый режим с Россией угрожает безопасности европейских государств” [43]. Сопредседатель Совета по национальной стратегии Иосиф Дискин не без оснований назвал КО “стратегическим товаром Евросоюза”, создавшего “переговорную ситуацию, чтобы за уступки по ней что-нибудь потребовать взамен” [44]. Косвенно этот тезис был подтверждён словами посла Германии в РФ Эрнста фон Штудница о том, что “при наличии политической воли и независимого подхода проблему КО можно решить за два месяца” [45]. Возможно, объяснения этим туманным фразам нужно искать в том обстоятельстве, что одна из насущных проблем для Кремля – это добиться поддержки вступления России во Всемирную торговую организацию со стороны ЕС, который требует от Москвы открытия тех или иных сегментов рынка [46].

Со стороны РФ тоже имеет место “секьюритизация” калининградской проблемы, проявляющаяся в нескольких аспектах. Первый из них состоит в том, что Россия часто проявляет нежелание обсуждать с ЕС сложные технические детали, связанные с будущим КО. Вместо решения реальных проблем Россия публично преподносит калининградский конфликт под эмоциональным углом, используя пафос и риторику ущемлённого национализма. Фактором, усложняющим решение функциональных проблем, является существование в российской политической элите представлений о том, что проблемы КО сознательно обостряются теми силами, которые нацелены на возвращение этой территории в состав Германии (“Германия отнюдь не смирилась с потерей Восточной Пруссии… Вероятность полной потери КО для России становится не умозрительной гипотезой, а весьма вероятной реальностью” [47], - читаем мы в одном из влиятельных центральных изданий).

Второй аспект носит геополитический характер. Дело в том, что достижение полного взаимопонимания между РФ и ЕС по калининградской проблеме предполагает усиление пограничного контроля со странами СНГ, которые являются источниками “теневой” миграции в саму Россию или звеньями в транзитных маршрутах нелегальных переселенцев и беженцев из других (в большинстве своём азиатских) стран по пути на Запад. Однако Россия понимает, что введение визового контроля со странами “ближнего зарубежья” “ставит под угрозу вообще существование СНГ. России придётся выбирать, что для неё важнее” – Содружество или стабильные отношения с Евросоюзом [48].

1.3.3. Транс-региональная безопасность

Наибольший аналитический интерес применительно к региону Балтийского моря вызывает транс-региональный уровень безопасности.

Транс-граничные регионы представляют собой ту категорию субъектов международных отношений, для которых основной “капитал” сотрудничества носит территориально-географический характер. В результате возникают трансграничные институты, под которыми понимаются коллективные взаимоотношения и обмены, осуществляемые через границу и имеющие публичный характер. Это могут быть как отношения на основе межправительственных соглашений, так и менее формализованные связи, объединяющие группы людей по обе стороны границы. Для этих взаимоотношений типичны три основных параметра:

• более или менее обширное, но в то же время географически ограниченное географическое пространство;

• наличие профессиональных, социальных либо иных сообществ и образований, разделённых общей границей;

• возможность осуществления субнациональной деятельности на основе соответствующих полномочий, признанных государством [49].

Использование потенциала транс-граничного сотрудничества часто связывается с концепцией “прямого соседства”, применимой, прежде всего, к зонам непосредственного соприкосновения России с ЕС [50]. Однако специфика приграничных территорий состоит в том, что из-за особого отношения государства к своим внешним границам все эти регионы неизбежно вплетены в сложнейшую комбинацию факторов, связанных не только с геоэкономикой, но и с геополитикой и безопасностью. Более подробно эта тема будет представлена в третьей главе.

1.4. Дебаты о безопасности в Балтийском регионе

Расширение проблемного поля безопасности не обходится без острых дискуссий в политико-академических кругах разных стран.

Сторонники сохранения аналитической релевантности геополитических подходов, полемизируя с попытками "размягчить" концепт безопасности, утверждают, что "необходимо сопротивляться идее о том, что международная безопасность уже не связана с вопросами применения силы или её угрозы" [51]. В духе этой же логики предпринимаются попытки интерпретировать "мягкие" факторы безопасности не с точки зрения их негосударственного характера, а исключительно как невоенные: государство может играть ключевую роль в обеспечении таких аспектов "мягкой безопасности", как экономическая, экологическая, технологическая, энергетическая и др. [52]

"Мягкий" и "жёсткий" дискурсы безопасности конкурируют друг с другом. В Балтийском контексте основные претензии к сторонникам рассмотрения безопасности исключительно в невоенных категориях - прежде всего, идентичности и культуры - сформулировал норвежский учёный Олав Кнудсен. С его точки зрения, принципиальное игнорирование государства и его военных ресурсов при исследовании проблем безопасности было бы ошибкой. Государство продолжает оставаться важнейшим структурным компонентом безопасности, поскольку оно остаётся "менеджером пространства" и определителем его идентичности, а также ключевым актором при необходимости отражения угроз. Замена государства идентичностью в качестве основной категории анализа безопасности непродуктивна и некорректна. Вступая в прямую полемику с авторами концепции "секьюритизации" (прежде всего, с так называемой "копенгагенской школой мирных исследований"), О.Кнудсен ставит под сомнение взгляд на угрозы как продукты человеческого сознания ("речевые акты"), субъективные и произвольные по своей сути [53].

Что касается уровней безопасности, то государство продолжает оставаться важнейшим актором на этом поле. Глобализация не устранила традиционных геополитических "вызовов", с которыми стакиваются государства (отсюда - серьёзное внимание, которое уделяется правительствами энергетической, транспортной и других типов безопасности, которых принято относить к разряду "мягких" [54]). К примеру, несмотря на то, что регион Баренцева моря принято относить к транс-региональным моделям сотрудничества, на деле он преимущественно отражает интересы Норвегии, особенно с точки зрения политики Осло в отношении ЕС [55]. Совет государств Балтийского моря был германо-датской инициативой; идея о межпарламентских встречах стран Балтийского региона была первоначально высказана в финских официальных кругах; а планы создания BALTBAT ("Балтийского батальона") были сформированы в Дании. В Финляндии, например, где в академических кругах чрезвычайно распространены негосударствоцентричные представления о безопасности, тем не менее, публичные дебаты в этой сфере немыслимы без обсуждения проблем национального суверенитета в рамках концепции "конституционного реализма" [56]. Сама перспектива снижения значимости границ как основных атрибутов государствоцентричной модели безопасности может вызывать в обществе тревогу: показательной в этом смысле является акция под лозунгом "Граница должна остаться", которую в 1997 году предприняли активисты датских общественных организаций на границе с Германией [57].

С нашей точки зрения, широкое распространение различных версий "мягкой безопасности" не является альтернативой "жёсткой безопасности". Скорее речь идёт о справедливом желании дополнить государствоцентричный взгляд на безопасность, показать, что у неё есть "человеческое измерение", а значит - воссоздать более широкую картину социально обусловленных отношений, связанных с угрозами, рисками и опасностями. В то же время, следует по достоинству оценить намерение продемонстрировать, что меняется не только внешняя - по отношению к государству - среда безопасности, но трансформируется и само государство: его структура и процедуры принятия решений становятся в большей степени связанными с неправительственными организациями как регионального, так и транс-национального масштаба. Следовательно, меняются условия выполнения государством своих функций по обеспечению безопасности: ресурсов государства оказывается недостаточно для эффективного отражения усложнившихся угроз.

2. Особенности региона Балтийского моря в сточки зрения проблем безопасности

Специалисты утверждают, что Балтийский регион в настоящее время обладает беспрецедентным уровнем безопасности за всю свою историю [58]. Тем не менее, интерес к нему обусловлен рядом факторов. Во-первых, в рамках ЕС Балтийский регион находится в состоянии конкуренции за ресурсы со Средиземноморским регионом [59].

Во-вторых, Балтийский регион представляет собой уникальную зону пересечения как различных форм, так и уровней безопасности. Здесь можно наблюдать столкновение различных "идентичностей в области безопасности" (security identities). В этом смысле, по словам Пертти Йонниеми, в Балтийском регионе нет собственной "архитектуры безопасности", поскольку нет единого "архитектора", который сознательно и целенаправленно выстраивал бы "проект" по единым принципам [60]. Более того, границы этого "проекта" не являются самоочевидными: к примеру, некоторые авторы говорят о существовании "Балтийско-Баренцева" [61] или "Балтийско-Нордического" регионов.

В академических кругах ведутся длительные дискуссии о том, как охарактеризовать Балтийский регион с точки зрения структуры безопасности. Барри Бузан и Оле Вэвер, которым принадлежит первенство в использовании термина "комплекс безопасности" [62], полагают, что в полной мере он может быть применим для Европы в целом, которая может считаться "естественной единицей безопасности"; Балтийский же регион пока не может претендовать на статус "комплекса безопасности". В то же время их оппоненты заявляют, что поскольку проблемы безопасности поднимаются и обсуждаются на региональном уровне, то регион Балтийского моря представляет собой "комплекс безопасности" [63].

Как бы то ни было, мало кто отрицает, что у Балтийского региона есть ряд существенных характеристик, подчёркивающих его специфику в области безопасности.

Первой особенностью является острое противостояние здесь двух базисных тенденций, своего рода "двух повесток дня в области безопасности" [64]:

1) Тенденция, определяемая через категории транс-регионализации и имеющая несколько “векторов”:

• де-территориализация, то есть снижение значимости территориального фактора для процессов публичной политики. Концепция “открытой географии”, в частности, основана на представлении о размывании традиционных сфер влияния в процессе нового регионостроительства, в силу чего все географические концепты становятся в значительной степени условными и конструируемыми в зависимости от политического контекста. К примеру, Калининградская область может быть названа частью и Восточной Европы, и Балтийского региона, и “Северного измерения”;

• транс-локализация, то есть растущее самоутверждение негосударственных акторов, опирающихся на мобильные ресурсы, не знающие административных ограничений: прежде всего, речь идёт о финансовом капитале и информации (включая знания и ноу-хау);

• расширение сферы распространения сетевых, горизонтальных форм кооперации (networking). Этот новый, ещё только возникающий феномен можно условно назвать “сетевым регионализмом”, порождающим не только новые способы коммуникации, но и новые социальные технологии создания и моделирования “сетевых сообществ”. Их примерами могут служить “эпистемологические сообщества” (частью которых становится, например, Балтийский МИОН в Калининграде) или сетевые антикоррупционные структуры (частью которых является, к примеру, санкт-петербургский центр "Стратегия");

• де-иерархизация политико-административных отношений, то есть снижение роли государственных институций в тех сферах, откуда они оказываются вытесненными своими более динамичными и обеспеченными ресурсами конкурентами.

2) Но этой тенденции активно противостоит другая, которую можно описать в категориях государствоцентричной модели безопасности:

• отведение центрального места в дискуссиях о безопасности категории суверенитета (возрождение “территориального инстинкта” государства);

• укрепление границ, выступающих в роли как административных, так и цивилизационных регуляторов, фиксирующих расколы, существующие в регионе Балтийского моря;

• сохранение привлекательности взятых из арсенала нового времени геополитических концепций для объяснения современных процессов динамики безопасности.

Соотношение между этими двумя "повестками дня" можно анализировать с помощью двух концептов – “мягкого” и “жёсткого” регионализма. Оба в известном смысле представляют метафоры, позаимствованные из современного дискурса в области безопасности (известна дихотомия hard - soft security). Различия между “жёстким” и “мягким” вариантами регионализма иллюстрируются в виде следующей таблицы [65]:

Вторая особенность Балтийской ситуации в области безопасности является то, что проект Балтийского регионостроительства строится по уже апробированной ранее Нордической модели: "Нордический Совет рассматривает сотрудничество в Балтийском море как способ распространения "северной демократии". "Балтизм", другими словами, представляет собой расширенную - с геокультурной точки зрения - версию "старого нордизма". При этом миссия нордической идентичности - это "придать новый смысл европейской интеграции", но не предложить альтернативу ей [67].

Важно отметить, что и Балтийский, и Нордический проекты первоначально возникли как концепции, нацеленные на возрождение важнейших характеристик региональной идентичности. Так, идея “нордичности” (Nordicity) характеризуется как “неевропейская”, “некатолическая”, “не связанная с римским историческим наследием”, “неколониальная”, “не тяготеющая к эксплуатации”, “склонная к географически малым формам”, “миролюбивая”, “преимущественно социал-демократическая” [68], и с большим уровнем социальной защищённости. Нордический проект, согласно вышеприведённой точке зрения, это - классический пример того, как некогда "маргинальный" (то есть геополитически находящийся на периферии) регион может получить преимущества от своего расположения: он не только выжил, но и стал реальным конкурентом своих более могущественных южных соседей. Именно здесь следует искать возможности "экспорта" Нордической модели безопасности в Балтийский регион.

Вопрос о соотношении нордической и европейской идентичностей является запутанным. К примеру, британский исследователь Ноэль Паркер придерживается той точки зрения, что "нордическая идентичность" не является ни внешней по отношению к европейской, ни составной её частью. По его словам, Нордический регион "отличный, но не отделённый" от континентальной Европы, которая "не смогла поглотить зону Севера; в то же время та имела все основания сотрудничать с Европой, одновременно подчёркивая свою специфику для того, чтобы сохранить себе поле для манёвров при взаимоотношениях с более сильным Югом" (иногда под этим понималась вполне конкретная держава - Германия). Лейтмотивом возникновения и продвижения "нордической идентичности" было стремление дать ответ "Европе, становящейся всё больше и больше" [69]. Другими словами, специфику Нордических стран можно понять только в противопоставлении т.н. "европейскому другому" (European 'other'). Причём процессы глобализации не стирают нордическую своеобычность [70].

В то же время концепция "нордизма" полна внутренних расколов. К примеру, Швеция прохладно относится к программе "Северное измерение", предпочитая (в отличие от Финляндии) ассоциировать себя скорее со "скандинавизмом", чем с "нордизмом". Если вернуться в начало 1990х годов, то можно вспомнить, что Нордические страны не были едины в отношении того, как реагировать на распад СССР. К примеру, Швеция и Финляндия проявляли осторожность в вопросе о признании независимости трёх республик советской Прибалтики, в то время как Дания и Исландия активно настаивали на таком признании. Начиная с середины 1990х годов, Дания выступала в роли наиболее активного лоббиста проатлантических интересов Литвы, Латвии и Эстонии, настаивая на признании их шансов на вступление в НАТО. По словам Олава Кнудсена, "нейтральность была признана опасной концепцией" [71]. Для нейтральных Швеции и Финляндии же эта проблема никогда не была предметом публичного интереса. И в финских, и в шведских политических кругах преобладает точка зрения о том, что вступление этих стран в НАТО привело бы к нежелательной маргиналиации Литвы, Латвии и Эстонии, которые были бы оставлены за бортом Североатлантического альянса. В то же время между Швецией и Финляндией наблюдаются некоторые отличия в отношении к ЕС: в официальном Хельсинки "евроэнтузиазм" выражен несколько сильнее, чем в Стокгольме.

В результате возникает многоуровневая и сетевая по своей природе система "пространств безопасности", обусловленная фактором идентичности. Одним из вариантов симбиоза Нордической и Балтийской Европы стал термин "Новая Северная Европа", куда заносятся зоны, охватывающие "Северное измерение" и Балтийское море [72]. Возможны и более узкие пространственно-географические “маркеры”. Так, зона пересечения Балтийского и Нордического регионов может быть названа “Балтийским Севером” [73]. В оборот был введён и ещё один термин - “Восточно-балтийский субрегион”, состоящий из трёх бывших республик СССР и имеющий целью попытку, во-первых, дистанцироваться от зоны российского влияния в Балтийском море [74], и во-вторых, затушевать внутренние расколы: к примеру, Эстония в своей внешнеполитической ориентации больше тяготеет к Нордическим странам (и, в частности, к Финляндии и Швеции), а Литва - к Польше и Дании.

Третьей особенностью Балтийской ситуации в сфере безопасности является институциональная конкуренция региональных инициатив с внешними, инорегиональными, имеющими непосредственное отношение к политике США. Так, можно говорить не только о взаимном наложении друг на друга "пространства НАТО" и "пространства ЕС", но и о совпадении сферы охвата инициированной Финляндией программы "Северное измерение" и Североевропейской инициативы США.

Проблемы, вызванные этим, могут быть наилучшим образом поняты в рамках конструктивистской парадигмы, делающей акцент на важности таких компонентов конструирования 'security identities', как нормы и ценности. В этом смысле фактором, ослабляющим позиции НАТО в Балтийском регионе, являются культурные различия между США и их европейскими союзниками, и более конкретно - разные восприятия угроз их безопасности [75].

США в гораздо большей степени, чем страны Европы, привержены принципам "жёсткой безопасности" [76]. Как следствие - американский взгляд на Балтийский регион может быть понят, прежде всего, сквозь призму геополитических подходов, ориентирующихся не столько на региональные, сколько на глобальные проблемы. По словам Рональда Асмуса, цель "Североевропейской инициативы" Вашингтона - вернуть Нордическую и Балтийскую части Европы в "европейский мэйнстрим" [77]. Такая постановка вопроса уводит на второй план вопросы активизации приграничного сотрудничества, вовлечения России в механизмы транс-регионального взаимодействия и определения региональных приоритетов безопасности.

Из этого следует четвёртая особенность - сложное соотношение между понятиями "регионализм" и "безопасность". В рамках дискуссии на эту тему была сформулирована позиция о "делимости безопасности" [78], то есть о возможности её обеспечения в рамках определённого регионального пространства. Такая точка зрения, в большей мере характерная для академического дискурса, встретила принципиальный отпор в политических кругах.

Так, советник министерства обороны Швеции П.Гранстедт утверждает, что идея о возможности Финляндии и Швеции принять на себя особую ответственность за безопасность Литвы, Латвии и Эстонии и даже сформировать с ними особый блок "не встречает энтузиазма ни в Хельсинки, ни в Стокгольме, ни в Риге, ни в Таллинне, ни в Вильнюсе" [79]. Той же позиции придерживается и глава Колледжа национальной обороны Финляндии адмирал Э.Илли: "Финляндии не нужны никакие новые договорённости в сфере безопасности… Создание Нордическо-Балтийской зоны, безусловно, не входит в финские интересы… Финляндия не пытается сформировать отдельный Нордический блок внутри ЕС" [80].

Американская исследовательница Регина Карп высказывается в пользу "де-регионализации безопасности" в зоне Балтийского моря, то есть инкорпорации Балтийских стран в поле деятельности более широких институтов, и прежде всего НАТО. С её точки зрения, на Балтике не существует общих установок в отношении обеспечения безопасности, доказательством чему может служить устремлённость Литвы, Латвии и Эстонии в НАТО и ЕС. Попытки же реализовать модель "Балтийской безопасности", с её точки зрения, вбивает клин между разными частями Старого Света [81].

Сказанное выше демонстрирует, что, несмотря на широкое распространение идей регионализма и "мягкой безопасности" в экспертно-аналитических сообществах Балтийских стран, значительная часть институтов поддержания безопасности является плодом усилий именно государственных органов [82]. Кроме того, многие Балтийские страны (в частности, три пост-советские республики) для достижения собственных внешнеполитических целей преследуют скорее индивидуальные, чем коллективные стратегии, что ослабляет общую приверженность созданию действенной модели региональной безопасности. Действительно, в полном смысле единого "балтийского фронта" в сфере безопасности пока не существует. Не только Эстония и Литва по-разному позиционируются в области безопасности, но и среди Нордических стран не существует единства в отношении того, как должен выглядеть Балтийский регион с точки зрения конфигурации различных элементов безопасности [83].

Пятой особенностью является тесная обусловленность состояния безопасности проблемами идентичности. Так, для Литвы, Латвии и Эстонии характерна формула "безопасность через идентичность". Другими словами, ощущение внешней угрозы является важнейшим фактором, влияющим на конструирование идентичности. С другой стороны, устранение внешней угрозы (допустим, в лице бывшего СССР) приводит к существенным сдвигам в идентификационных процессах внутри Европы: активизируются поиски новых транс-региональных идентичностей (не только Балтийской, но также Нордической и Баренц-евроарктической).

Будут ли "идентичности безопасности" (security identities) различных уровней противоречить или взаимно дополнять друг друга - это пока открытый вопрос. Нам импонирует точка зрения о том, что "Нордическо-Балтийский регион" может быть классифицирован, по терминологии Карла Дойча, как "плюралистическое сообщество безопасности", но не автономное, а встроенное в "евро-атлантический комплекс безопасности" [84].

Направления развития публичных отношений в области Балтийской безопасности в начале 21 века

1. Усиление влияния "мягких" факторов безопасности, приводящее к усилению взаимной зависимости между внутренней и внешней политиками стран региона. Порой даже складывается впечатление, что чёткой грани между ними просто не существует.

Выдвижение на передний план факторов "мягкой безопасности" приводит к ряду проблем.

Во-первых, международные режимы, создаваемые на базе "мягкой безопасности", чаще всего "фрагментированы, слабо развиты и плохо артикулированы" [85]. Следовательно, предстоит огромная интеллектуальная и организационная работа по формированию каркаса Балтийской безопасности, модель которой учитывала бы такие разнородные угрозы, как загрязнение окружающей среды, миграционные волны, коррупция и пр.

Во-вторых, традиционная дипломатия часто, к сожалению, оказывается нечувствительной по отношению к субнациональным интересам в области безопасности, а поэтому не в состоянии ни отразить, ни сформулировать, ни тем более защитить особые позиции отдельных региональных субъектов в процессах современной транс-национальной интеграции. Поскольку несколько субъектов РФ имеют непосредственное касательство к процессам, протекающим в зоне Балтийского моря, это выдвигает в число приоритетных задач нахождение такого механизма, который адекватно отражал бы их запросы и потребности в сфере безопасности.

2. С "мягкими факторами" безопасности тесно связана новая ситуация в области массовых миграций и других форм масштабного передвижения людей. В последнее время усилиями некоторых российских аналитиков (в частности, "группы П.Щедровицкого, составляющей костяк Центра стратегических исследований "Северо-Запад") в лексикон безопасности внедряется новый термин "антропоток", в появлении которого можно увидеть попытку взглянуть на процессы транс-регионализации с антропоцентричной точки зрения. Важнейшим элементом "антропотоков" являются миграции.

С точки зрения безопасности, проблема здесь состоит в том, что в Европе совокупность внешних угроз всё настойчивее ассоциируется именно с миграционными изменениями. В последнее десятилетие в Европе преобладает "секьюритизированный" (securitized) подход к миграционным потокам: достаточно напомнить, что, согласно Шенгенскому соглашению и Дублинской конвенции, беженцы и перемещённые лица упоминаются в том же проблемном ряду, что наркотрафик, преступность и терроризм.

Но иммиграция может рассматриваться и как угроза, и как экономически обоснованный способ заполнения свободных ниш на рынке рабочей силы (о чём говорят многие эксперты). Миграционная политика может стать ресурсом для развития регионов России, если удастся:

• Найти те “ниши” на региональных рынках рабочей силы, которые мигранты могут заполнить с выгодой как для себя, так и для общества;

• Избавиться от “теневых рынков” рабочей силы. Неэффективность операций правоохранительных органов в отношении незаконных мигрантов напрямую объясняется широким распространением коррупции в этой сфере;

• Принять ряд международных стандартов в области миграционной политики. В частности, необходимо заключение соглашений о реадмиссии с теми странами, которые являются источниками незаконной миграции на территорию РФ. Отсутствие таких соглашений напрямую сказывается на российско-европейских отношениях в связи с калининградской проблемой.

Вероятно, в том же ключе нужно рассматривать и проблемы, связанные с этническими меньшинствами. С одной стороны, существование проблемы "русскоязычных меньшинств" в Балтийском регионе является следствием целого ряда опасений, присущих этническому большинству ("титульной нации") в каждой из трёх пост-советских республик [86]. С другой стороны, требование ЕС о соблюдении прав этнических меньшинств в странах-кандидатах превратилось в инструмент давления РФ на страны Прибалтики.

Одним из способов "снятия" проблемы русскоязычных меньшинств может быть "стратегия де-секьюритизации" (de-securitization), как посредством "фрагментации идентичности приезжих" (то есть репрезентации мигрантских сообществ как состоящих из разнородных этно-культурных групп), так и с помощью конструирования неконфликтного образа русскоговорящих [87].

3. Включение в "повестку дня" вопросов открытости, гласности и прозрачности, которые стали императивами обеспечения устойчивой безопасности в регионе. В рассматриваемом контексте следует их понимать в нескольких контекстах:

военная прозрачность, позволяющая взаимное наблюдение за учениями и военными планами;

информационная прозрачность, то есть доступность официальной информации о состоянии экологии, преступности (включая вопросы отмывания денег и коррупции), финансовых потоков;

политическая прозрачность, то есть подотчётность публичных властей различных уровней институтам гражданского общества. Это - важнейшее условие "демократическо-ориентированного порядка безопасности" [88];

процедурная прозрачность, предполагающая реформирование структур регионального управления в "Балтийских субъектах федерации" России в направлении большей правовой определённости и более чёткого соблюдения принципов разделения властей между тремя ветвями и разграничения полномочий между уровнями власти (муниципальной, региональной, окружной);

антикоррупционная деятельность. Многие специалисты справедливо рассматривают коррупцию как фактор, наносящий непосредственный ущерб безопасности России [89]. Таможня - классический пример того, как излишне жёсткое регулирование со стороны государства моментально приводит к возникновению "серых" или криминальных сфер [90]. Но проблемы "теневых отношений" в сфере приграничного сотрудничества значительно шире, поскольку они, по словам нижегородского исследователя Андрея Дахина, связаны с существованием противоречий между основными субъектами транс-граничного взаимодействия: "теневые экономика и политика возникают тогда, когда интересы гражданских лиц находятся в противоречии с интересами сопредельных государств, а также когда геополитические интересы в приграничной зоне противоречат интересам приграничных стран. В первом случае субъектами "теневых" процессов становятся отдельные граждане или их объединения (организованная контрабанда). Во втором случае субъектами теневой активности становятся структуры геополитического и геоэкономического влияния, связанные с работой тайных внешнеполитических ведомств государств-центров геополитического влияния. При определённых обстоятельствах обе теневые структуры могут соединяться" [91].

Каждое из этих трёх направлений публичной активности в сфере безопасности требует вовлечение пока ещё слабо задействованного потенциала институтов формирующегося гражданского общества. В российских СМИ, к сожалению, сформировались не слишком сильные ожидания в отношении перспектив участия неправительственных организаций при решении насущных проблем [92]. "Обществу трудно отрешиться от инстинкта, заставляющего … занимать оборонительную позицию всякий раз, когда государство обращает на него внимание. И столь же трудно - если не труднее - государству избавиться от инстинкта манипулирования" [93]. Более подробно эти вопросы будут затронуты в третьей главе настоящего доклада применительно к "технологии вовлечения" в процессы безопасности профессиональных организаций, имеющих в качестве основного ресурса интеллектуальный капитал.

***

Движение Балтийского региона к большей самостоятельности отвечает интересам не только прилегающих к Балтике субъектов федерации, но и России в целом. На это есть, по крайней мере, две причины. Во-первых, Европа, таким образом, превратится в более плюралистический и многоуровневый континент (“мегарегион”), на котором у Брюсселя не будут монополии и возможности жёстко диктовать свои условия всем европейским странам. Во-вторых, Балтийский проект – это один из способов уйти от доставшегося в наследство от “холодной войны” деления “Старого Света” на его “западную” (доминирующую) и “восточную” (периферийную) части. Для России это – возможность усовершенствовать всю систему своего позиционирования в рамках Европы. Без участия России и её регионов Балтийский проект регионостроительства в конечном счёте превратится в инструмент подготовки ряда стран (Латвии, Литвы, Эстонии, Польши) к вступлению в ЕС и одновременно – в составной элемент политики ЕС в отношении России.

Конечно, любая интеграция имеет свою цену. В данном случае она может состоять в отказе России от тех норм и принципов, которые являются несовместимыми с логикой, доминирующей в Европе. Эти институциональные стандарты, на наш взгляд, могут касаться информационной открытости, ведения финансовой документации, борьбы с коррупцией и незаконной эмиграцией, соблюдения экологических правил, сохранения культурно-исторического наследия, следования научно обоснованным принципам пространственного развития (включая эксплуатацию невозобновляемых природных ресурсов, городское планирование и пр. [94]) – то есть всего того, что выгодно самим россиянам.

3. Когнитивные акторы и Балтийская безопасность

3.1. Теоретические основы проблемы

Представить и оценить роль экспертного сообщества в процессе обеспечения безопасности наиболее адекватно можно в рамках определённой системы взглядов, опирающейся на когнитивистские подходы (или knowledge-based theories). Их важность, с точки зрения рассматриваемой проблемы, состоит в постановке вопроса о том, откуда берутся предпочтения, которым руководствуются политические лидеры. Когнитивизм определяет человека не как "рационального", а как "когнитивного актора". Под этим подразумевается способность каждого из политических деятелей на собственную интерпретацию происходящих событий в зависимости от той системы взглядов и представлений, которая у него сформировалась под воздействием смыслов и образов, составлящих своего рода "операциональный кодекс" поведения политика [95].

Когнитивизм исходит из ряда важнейших положений о том, что:

• существует тесная взаимная обусловленность между властью и профессиональным знанием;

• нормативные и ценностные структуры общества играют не меньшую политическую роль, чем материальные, и способны оказывать мощное влияние на общественные процессы, как в рамках существующих политических институтов , так и в обход их [96];

• основой международных отношений является трансформация практик и институтов под воздействием интеллектуальных новаций в исполнении тех или иных акторов, результатом чего становятся изменения в мировой политике [97].

Именно знание определяет те нормативные структуры, то есть фундаментальные правила, в рамках которых функционируют международные режимы. Происходит это посредством дискурсов, выполняющих как мобилизующую, так и коммуникативную роль. Другими словами, дискурс - это средство убеждения, которое может заменить принуждение во взаимоотношениях между конкурирующими акторами.

Определяя мотивы действий акторов на международной арене, когнитивизм делает акцент на роль идей, составляющих основу интеллектуального капитала. Идеи влияют на формирование: а) идентичностей политических акторов (посредством формулирования "повестки дня"); б) их интересов (которые могут эволюционировать под воздействием нового знания); в) выражающих и легитимирующих эти интересы институтов и режимов. Режимы, таким образом, являются продуктами процесса самоинтерпретации и реинтерпретации акторами своих стратегий. Эта схема может выглядеть следующим образом: ситуация неопределённости а экспертная интерпретация а (пере)формирование идентичностей а видоизменение интересов а трансформация институтов а трансформация режимов [98].

Факторами, усиливающими возможности экспертов повлиять на политический процесс, являются:

• уровень неопределённости;

• наличие консенсуса в самом экспертном сообществе;

• институционализации процесса политического консультирования.

Интеллектуальными “локомотивами” многих инициатив в этой сфере становятся так называемые транснациональные “эпистемологические сообщества” (epistemic communities), состоящие из учёных, экспертов, специалистов в области регионализма и безопасности, политических советников и профессиональных консультантов. Под "эпистемологическими сообществами" мы, вслед за Питером Хаасом, понимаем сетевую форму организации профессионального знания. Участники такого сообщества должны:

• Придерживаться определённого набора нормативных (ценностных) и аналитических (ставших следствием научных исследований) подходов, которые лежат в основе горизонтального взаимодействия участников;

• Выработать общие представления о релевантности и применимости находящегося в их распоряжении интеллектуального капитала;

• Быть объединены общими политическими практиками в виде проектных задач, направленных на разрешение проблем в области их профессиональной компетенции [99].

Национальные и субнациональные политико-академические комплексы имеют потенциал к трансформации в транснациональную "элиту знания" [100]. Мы имеем дело со сложным и неоднозначным процессом приспособления региональных и национальных политико-академических комплексов к новым условиям, связанным и с меняющимися функциями политического знания в современном обществе, и с трансформациями в профессиональной академической среде.

Региональные политико-академические комплексы постепенно входят в международные "сети" и информационные "потоки", в которых циркулируют идеи и концепции (в английском языке недавно появился неологизм 'memes' - по аналогии с 'genes' - обозначающий "интеллектуальные веяния", которые легко передаются от человека к человеку и оказывают существенное влияние на общество [101]). Процесс интернационализации знания может служить одной из иллюстраций тесного взаимодействия между региональным и глобальным уровнями организации профессиональных сообществ. Формируется новая “элита знания”, востребованная вне границ и государств и формирующая так называемые "когнитивные порядки".

Таким образом, в мире существует международный рынок профессионального знания со своим "интеллектуальным капиталом", другими словами - рынок экспертно-аналитических и образовательных услуг. В результате адаптации профессионального знания к условиям открытого общества интеллектуальное пространство стало делиться на mediascapes, ideoscapes (медиа - и идеообразы) [102] и прикладные “гуманитарные технологии” [103]. Сквозь цивилизационные границы проникают не только технологии, но и идеи [104]. Не случайно в мире получила столь широкое хождение концепция “изобретения” (invention) новых форм регионализма. Примечательно, что между ведущими государствами существует конкуренция за авторство новых концепций: к примеру, американский дипломат Татьяна Гфеллер утверждает, что именно США, а не Скандинавские страны, являются движущей силой внедряемых в практику моделей приграничного сотрудничества на Севере Европы [105].

3.2. "Обучающийся регион": возможности практического использования концепции

Региональные институты можно рассматривать в качестве продуктов человеческого сознания, способность которого генерировать идеи является “мягкой”, но весьма эффективной формой власти [106]. “Когнитивные акторы”, занимающиеся распространением информации, интерпретаций и смыслов, инструментализируют знание и являются важнейшим элементом в системе взаимодействия регионов с внешней средой [107]. Симптоматично, что в странах Восточной и Центральной Европы, стремящихся интегрироваться в европейские экономические структуры, процесс распространения инноваций воспринимается сквозь призму таких категорий, как knowledge-driven economy ('экономика, ведомая знаниями'), open learning ('открытое обучение'), learning-by-interacting ('обучение через взаимодействие'), горизонтальная координация. В числе важнейших условий успеха инновационной деятельности специалисты называют "продвижение культуры, открытой для творчества" [108].

В качестве примера, подтверждающего способности "интеллектуалов действия" формировать очертания современных транснациональных регионов, можно привести Баренц-Евроарктический регион, сама идея которого первоначально зародилась в среде норвежских специалистов в области политического планирования. Этот эксперимент носил инновационный и креативный характер, поскольку в нём изначально не было ничего самоочевидного [109]. Аналогичным образом, концепция “Северного измерения” возникла как непосредственный результат финских дебатов о будущем Европы после окончания “холодной войны”.

Процесс Балийского регионостроительства также невозможен без мощной интеллектуальной составляющей. Агентами этого процесса являются считают “интеллектуалов действия”, то есть экспертов, стремящихся конвертировать свои научные знания в политическое влияние. Научная элита в рамках этого направления рассматривается в качестве противовеса официальной власти, склонная к более глубокому пониманию сути процессов территориальной динамики.

Влияние экспертизы на различные стороны процесса регионостроительства (в то числе и те, которые связаны с безопасностью) предлагаем проанализировать в рамках распространённой в Европе концепции "политического трансферта" (policy transfer), который представляет собой передачу знаний о возможности использования политических, административных и организационных приёмов, зародившихся в одной политической среде, в других средах. Политический трансферт осуществляется посредством коалиций транснациональных политико-экспертных сообществ.

Предметами трансферта могут являться: политические практики (модели управления), институты, идеи, нормы. Результатами "политического трансферта" могут быть гармонизация и конвергенция интересов различных акторов, в том числе посредством формирования "консенсусного знания", разделяемого подавляющим большинством элиты. Другими словами, смысл экспертной деятельности - в формировании общего коммуникативного поля, "где постепенно может выкристаллизоваться общее понимание ключевых проблем и достигнуто согласие в понимании национальных, региональных и отраслевых интересов" [110].

Сети как форма управления экспертным капиталом

Транснациональную деятельность когнитивных акторов в регионе Балтийского моря мы предлагаем проанализировать с помощью концепта networking, который получил широкое распространение в международных исследованиях последнего десятилетия. Сетевые отношения мы рассматриваем как способ: а) транснациональной коммуникации между "глобальными акторами" [111], и б) освоения определённых социальных пространств и управления ими.

 

При этом следует проводить различие: А) между сетевыми и бизнес-стратегиями:

 

Б) между сетевыми (горизонтальными) и административными (вертикальными) стратегиями интеграции:

Можно выделить несколько типов сетевых моделей применительно к транс-граничному сотрудничеству в зоне Балтийского моря:

• "консультативные сети";

• "политические сети";

• "политическое сообщество" [112].

Общие трудности процесса практического использования интеллектуального капитала в сфере безопасности связаны с рядом причин.

Во-первых, "пост-модернизация" политического дискурса привела к доминированию в нём субъективности, эмоций, медиа-презентаций. Некоторые специалисты заговорили о "конце политического анализа" [113], "вырождении политической экспертизы в России" [114], "болезни нашего экспертного сообщества" [115], и т.п.

Во-вторых, многие трудности "политического трансферта" во многом связаны с тем, что "научные сообщества по большей части замкнуты сами на себе" [116], то есть их аналитический продукт с трудом адаптируется к массовому информационному пространству. Есть огромные проблемы и с коммуникацией между экспертами и лицами, принимающими решения: по словам руководителя Экспертного управления президента РФ Симона Кордонского, "существенная часть исследований в нашей науке проводится на иностранные деньги. Но отчёты по этим исследованиям практически не известны. Есть власти и группы, которые интересуются тем, что происходит в стране. Но это власти, похоже, не нашей страны" [117].

В-третьих, по признанию академика Юрия Владимирова, "от одного чиновника, руководящего научными исследованиями, я услышал следующее: Сорос не зря платит деньги нашим профессорам; наверное, через разные анкеты он собирает сведения о наших учёных для спецслужб. Подозрительность, связанная с плохим знанием дела, так или иначе мешает многим правильно оценить деятельность тех, кто протягивает нам руку помощи" [118]. Распространение подобных ложных стереотипов можно объяснить словами С.Погорельской: "страны, не имеющие подобных неправительственных структур чувствуют себя не столько субъектами сотрудничества, сколько "объектами деятельности" [119].

В какой-то степени негативное отношение к западным фондам, помогающим науке и образованию в России, объясняется их недостаточным вниманием к регулярной пиар-работе. Кроме того, эти проблемы усугубляются сложными и противоречивыми процессами, которые происходят в самой России. В обществе к интеллектуалам относятся как к "не имеющему почвы вестернизированному слою". Многие эксперты в своей деятельности мотивированы тем, чтобы "соединиться с властью, самим стать властью" [120]. Высок уровень конфликтности внутри научно-аналитического сообщества, в том числе и в силу политико-идеологических разногласий.

В-четвёртых, российские "мозговые центры", в отличие от своих западных коллег, должны не только насыщать рынок экспертно-аналитических услуг своей продукцией, но и формировать этот рынок. Для этого необходимо, чтобы:

• выпускаемый интеллектуальный товар был максимально "технологичен", то есть имел формат, который бы котировался среди потенциальных потребителей;

• добившись успеха в какой-то одной сфере, "мозговой центр" смог конвертировать полученное признание в стратегию долгосрочного развития;

• выпускаемая экспертная продукция носила регулярный характер и была должным образом прорекламирована;

• итоговые рекомендации и советы, адресованные политическим деятелям, стали плодом коллективной, сетевой работы, а значит - синтезировали и аккумулировали наиболее типичные подходы к решению проблемы (особенно это необходимо для разрешения противоречивых, неоднозначных ситуаций) [121].

3.3. Описание экспертной среды в Балтийском регионе

Наиболее значительный вклад в концептуализацию "мягкой безопасности" внесла "копенгагенская школа исследований мира". Начав с концепций "ненаступательной" ("непровоцирующей") обороны и "позитивного мира", эта школа, сформированная на идеях Йохана Галтунга, Барри Бузана, Бьорна Мёллера, Оле Вэвера и других исследователей, в 1990е годы стала одним из наиболее авторитетных адвокатов включения социальных групп и человеческих коллективов в число акторов безопасности.

КОПРИ стал важнейшим элементом "балтийско-нордической" сети институтов "мирных исследований", куда можно отнести аналогичные "мозговые центры" в Тампере (Tampere Institute of Peace Research), Стокгольмский международный институт исследования мира (SIPRI), Schleswig-Holsteinishes Institut fur Friedenwissenschaften an der Christian-Albrechts Universitat (г.Киль, на базе которого в 2002 году была создана Международная рабочая группа экспертов по Калининградской проблеме, выпустившая итоговый аналитический отчёт).

Однако в конце 1990х годов исследовательская программа КОПРИ стала предметом серьёзной критики в консервативных кругах датского истэблишмента. КОПРИ стали обвинять в игнорировании интересов государства и в чрезмерном акценте на транс-национализацию. В результате КОПРИ с 2003 года потерял организационную самостоятельность и был включён в состав Датского института международных исследований и прав человека.

Кроме того, в странах, примыкающих к Балтийскому морю, существует сеть институтов, занимающихся проблемами международных отношений - NUPI (Норвежский институт международных отношений, Осло), Finnish Institute of International Affairs (Хельсинки), Литовский институт международных отношений (Вильнюс, Институтом издаётся журнал "Lithuanian Foreign Policy Review), Латвийский институт международных проблем (Рига).

С точки зрения структурирования специализированного знания большую роль играют профессиональные организации: Нордическая ассоциация международных исследований (NISA), Международная Арктическая Ассоциация общественных наук (IASSA), Ассоциация международных исследований Центральной и Восточной Европы (CEEISA).

Ещё одну группу экспертных институтов составляют "мозговые центры", в исследованиях которых преобладают региональные проблемы: это The Fridtjof Nansen Institute (Осло), Nordic Centre for Spatial Development (Nordregio), Osrodek Studiow Wschodnich (SIR, Варшава), The Swedish Institute for Regional Research (SIR), исследовательский центр UNU/WIDER (Хельсинки), Finnish Centre for Russian and East European Studies (Aleksanteri Institute, Хельсинки), The Baltic Institute (Карлскрона, Швеция), Europa-programmet (Осло), Peipsi Center ("Пеипси-центр" транс-граничного сотрудничества в Тарту), Programme of the Northern Dimension of the CFSP.

Интересной и эффективной формой организации экспертного знания являются проектные сети:

• "Академия Calotte", созданная в 1991 году, первоначально функционировала в качестве научного семинара по проблемам европейского Севера, ежегодного проводимого в небольших (периферийных) городах разных стран. Идеи, развиваемые в рамках "Академии Calotte", были учтены при формировании в 1993 году Баренц-Евроарктического региона. Среди последующих проектов, реализованных "Академией", были: "Альтернативы Северной политики Финляндии", "Устойчивое развиие и Северное измерение", и др. Среди партнёров "Академии Calotte" - Северный исследовательский форум, Арктический центр (Arctic Centre) университета Лапландии и ряд других организаций [122].

• Нордический форум по политике в области безопасности (The Nordic Forum on Security Policy) в 1987 году заменил собой "Рабочую группу по Нордической зоне, свободной от ядерного оружия". Форум сотрудничает в сетевом режиме с Международным центром Олофа Пальме (Швеция), Финским комитетом по европейской безопасности (STETE), университетом Лапландии и другими организациями. Помимо организации конференций и публикации их материалов, Нордический форум проводит "исследовательские туры" специалистов в наиболее важные регионы.

• Программа изучения европейского Севера, существующая на базе Kuhmo Summer Academy и Finnish Society for Northern Policy;

• Baltic Development Forum совместно с организацией Monday Morning, которая позиционирует себя как 'think tank for news', издала серию аналитических документов под общим названием 'Baltic Sea Agenda. Roadmap to the New Growth Centre'.

Из исследовательских проектов последнего времени можно отметить:

• Проект "Soft Security Policies of the Russian Federation - The Northern Dimension", организованный на базе Финского института международных проблем (UPI) и Института европейской политики (IEP);

• "Дисбаланс сил в Балтийском регионе" ("Power Disparity in the Baltic Sea Region", BEEGS (программа Балтийских и Восточноевропейских исследований, университетский колледж Сёдертёрнс, Южный Стокгольм).

Важной формой управления экспертными ресурсами стали и серии регулярных семинаров по проблемам Балтийского регионального развития:

• Baltic Sea States Subregional Cooperation (BSSC) conferences;

• International Nordic-Baltic Workshops.

Значительная часть экспертных ресурсов концентрируется и в университетских центрах региона: университеты городов Лунд, Оденсе, Уппсала, Полярная ассоциация университетов (CUA) [123].

Наконец, из научно-аналитических центров, расположенных за пределами Балтийского региона, нужно выделить несколько организаций, в сферу внимания которых входит рассматриваемая проблематика: это Центр изучения мира и разрешения конфликтов (ETH, Цюрих - в его рамках существует Группа изучения России), Центр исследований европейской безопасности (CESS, Гронинген, Нидерланды - при поддержке фонда Фольксвагена развивает Программу восточноевропейских исследований), Центр передовых исследований имени Робера Шумана (European University Institute), Институт исследований безопасности (при Западноевропейском Союзе, издаёт аналитическую серию Chaillot Papers).

В большинстве случаев рекомендации экспертов, участвующих в политических дебатах, направлены на снижение "градуса" конфликтности (что вполне соответствует концепциям "учёные как миротворцы" и "учёные как конфликт-менеджеры" [124]). Так, под влиянием специалистов Института международных отношений и политологии Вильнюсского университета в литовских научных кругах был достигнут консенсус в отношении того, что националистическая риторика становится всё менее продуктивной, однако на политическом уровне такая позиция не встретила желаемого понимания [125]. Аналогичным образом, Академический Совет при президенте Эстонии в 1998 году выступил с открытым письмом, в котором была высказана уверенность в необходимости либерализовать эстонское законодательство о гражданстве [126].

К числу российских "когнитивных акторов", оказывающих влияние на формирование российского видения проблем Балтийской безопасности, относятся:

на федеральном уровне - Совет по внешней и оборонной политике, выпустивший во второй половине 1990х годов серию докладов по Балтийской проблематике; а также Санкт-Петербургский экономический форум, чья модель напоминает формулу forum think tank;

на уровне Северо-Западного федерального округа - Экспертный Совет по экономическому развитию и инвестициям при аппарате полномочного представителя президента и Центр стратегических исследований "Северо-Запад";

на региональном уровне - Леонтьевский центр, Центр исследований интеграции и программ (CIRP), центр "Стратегия", клуб "Запад - Запад" (все - С.Петербург), Балтийский Межрегиональный институт общественных наук (Калининград) и ряд других "фабрик мысли".

Российские экспертные и научно-аналитические организации обладают пока ещё слабо востребованным потенциалом взаимодействия с балтийскими “эпистемологическими сообществами”, которые играют существенную роль в публичном обсуждении перспектив безопасности. В обобщённом виде роли и функции экспертно-аналитических структур в формировании "пространства безопасности" можно представить в виде следующей таблицы:

3.4. Рекомендации

1. Необходимо более активное подключение информационных ресурсов (особенно связанных со СМИ) к распространению продуктов аналитической деятельности [127]. В частности, необходимо искать эффективный формат (в том числе и в плане нахождения адкеватного дискурса) информационного продукта, родившегося в экспертной среде, но предназначенного для массового потребления. Только таким образом можно поднять уровень понимания в российском обществе проблем экологии, демографии, коррупции, миграции.

2. В Северо-Западном федеральном округе имеет смысл обратить внимание на опыт внедрения проектной деятельности в структуру работы полномочного представительство президента в Приволжском федеральном округе (в виде ежегодных Ярмарок социальных и культурных проектов, конкурсов "Культурная столица" и пр.). Это - одна из форм вовлечения институтов гражданского общества (в том числе образовательных, профессиональных и культурных организаций) в сферу публичной политики.

3. Федеральному центру следует всячески поддерживать вхождение на рынок меценатства и спонсорства ряда российских структур (стипендии фонда В.Потанина, открытие научно-образовательного института в Москве под патронажем ЮКОСа, совместная программа ЮКОСа и фонда "Евразия"). Эта тенденция может привести к позитивной конкуренции между российскими и иностранными организациями, поддерживающими проектную деятельность.

4. С точки зрения контента, проектную деятельность российских "мозговых центров" имеет смысл сориентировать на методику, известную в англоязычной литературе как benchmarking. Она предполагает изучение лучших моделей решения той или иной проблемы в различных регионах или странах и последующее аналитическое сопоставление их друг с другом в целях распространения наиболее эффективных практик управления. В частности, такой подход активно используется в рамках NISPAcee (The Network of Institutions and Schools of Public Administration in Central and Eastern Europe).

5. Необходимо вести регулярный мониторинг реализации в вузах регионов России, примыкающих к Балтике, наиболее масштабных проектов, осуществляющихся по линии международных грантодающих организаций (в частности, "Мегапроекты" Института "Открытое общество" и создание МИОНов). Это важно с точки зрения оценки эффективности международных проектных сетей, создаваемых с участием российских партнёров, и отбора наилучшего опыта.

6. Имеет смысл подумать над возможностью внедрения образовательных модулей "Основы проектной деятельности" и "Управление экспертными ресурсами" в программы курсов повышения квалификации государственных служащих и различных школ муниципального и регионального менеджмента.

Заключение

Представленное исследование можно завершить несколькими общими выводами.

Во-первых, транс-регионализация безопасности, по сути, стала свершившимся фактом. В результате за последнее десятилетие Балтийский регион вполне адекватно подготовился к самым различным "сценариям", которые в ближайшее время могут быть реализованы в международных отношениях - как в рамках "большой Европы", так и в более широком масштабе:

• в том случае, если вектор мировой политики будет направлен в сторону создания транс-национальных регионов (с последующей конкуренцией между ними), то давнишняя формула "Европа региональностей" будет воплощена в жизнь в виде Балтийского и Нордического регионов, прообразы которых уже существуют;

• при тенденции к усилению международно-политических позиций ЕС региональные инициативы типа "Северного измерения" будут реализовываться как программы Европейского Союза, к чему есть все формальные предпосылки;

• если у ЕС возникнет потребность оказания давления на Россию по тому или иному поводу, то это может быть сделано Литвой и Польшей в рамках калининградского урегулирования, а также Финляндией, имеющей протяжённую границу с Россией;

• Балтийские региональные структуры также потенциально готовы инкорпорировать те территории России, которые в будущем могут пожелать более настойчиво дистанцироваться от Москвы. По крайней мере, в отношении них будет проводиться политика "открытых дверей", очерчивающая привлекательную альтернативу;

• В рамках Балтийского проекта регионостроительства "окультурено" пространство для участия в нём сетевых (sovereignty-free) акторов, от городов (концепции "новой Ганзы" и "треугольников роста") до некоммерческих организаций (экологических, правозащитных,и пр.).

Второй вывод: российским политическим кругам следует осознать то обстоятельство (кстати, давно осмысленное политическими экспертами, в том числе и российскими), что её место в Европе будет зависеть от способности к интеграции, а не от военного потенциала, могущего быть использованным за пределами страны. У России ещё остаётся уникальный шанс принять участие в масштабном проекте “конструирования” Балтийского региона. Догонять и навёрстывать отставание всегда сложнее, поэтому так важно не упустить время. В противном случае ответ на вопрос о том, что такое Европа, будет даваться в Брюсселе.

России давно пора свыкнуться с тем, что все её западные соседи находятся на стадии усиления своего влияния в европейской политике. Можно полностью согласиться с Дмитрием Трениным в том, что у России есть шанс стать частью "Большой Европы", но при условии долгосрочных усилий на основе осознанной стратегии "креативного приспособления". В рамках этой стратегии важнейшую роль должен сыграть сам факт участия как России в целом, так и её отдельных акторов, в формировании того, что можно назвать "потоками", определяющими контуры новых, пока ещё слабо освоенных "пространств", социально и интеллектуально конструируемых. Границы этих пространств определяются не столько географическими категориями, сколько “чувством принадлежности”, набором добровольно разделяемых норм и ценностей, приверженностью определённым процедурам. В таком понимании регионализма нет ничего автоматического, раз и навсегда данного (того, что Пертти Йонниеми назвал “замороженным”, строго зафиксированным, унифицированным [128]). Такой регионализм не проводит чёткой и однозначной разделительной линии между “инсайдерами” и “аутсайдерами”: поскольку взаимодействие строится преимущественно по сетевому принципу, то право каждого субъекта – как подключиться к “островкам безопасности”, так и остаться в стороне.

Важнейшим внешним элементом интеграции в сфере безопасности должно стать транс-граничное сотрудничество, а внутренним - начало "строительства Европы внутри России" [129].

Без этого Балтийский проект регионостроительства в конечном счёте превратится в инструмент подготовки ряда стран (Латвии, Литвы, Эстонии, Польши) к вступлению в ЕС и одновременно – в составной элемент политики ЕС в отношении России. Если же Россия не останется в стороне, проявит инициативу и из объекта превратится в активный субъект Балтийского проекта, то регион получит мощный стимул для внутренней интеграции и сможет стать не просто придатком ЕС, но и самостоятельным игроком на европейской сцене.

Движение Балтийского региона к большей самостоятельности отвечает интересам не только прилегающих к Балтике субъектов федерации, но и России в целом. На это есть, по крайней мере, две причины. Во-первых, Европа, таким образом, превратится в более плюралистический и многоуровневый континент (“мегарегион”), на котором у Брюсселя не будут монополии и возможности жёстко диктовать свои условия всем европейским странам. Во-вторых, Балтийский проект – это один из способов уйти от доставшегося в наследство от “холодной войны” деления “Старого Света” на его “западную” (доминирующую) и “восточную” (периферийную) части. Для России это – возможность предотвратить свою “ориентализацию” и “переформатировать” всю систему своего позиционирования в Европе.

Россия, не имея в ближайшем будущем реальных шансов стать частью “Большой Европы”, тем не менее, может позволить себе альтернативу - участие в строительстве Балтийского транс-граничного региона. Он пока находятся лишь в самой начальной стадии своего формирования (что соответствует англоязычному понятию region-in-the-making), в силу чего Россия имеет шанс повлиять на этот процесс, поскольку он развивается одновременно в нескольких плоскостях, в том числе и в сфере публичных дебатов, конференций, неформального обмена мнениями. Это – те сферы, где ни у кого нет оснований претендовать на интеллектуальную гегемонию; однако, к сожалению, именно там, где открываются реальные возможности сделать российскую позицию частью широкого обсуждения, голоса из России почти не слышны. Российское общество пока не до конца осознало, что есть “балтийский” вариант взаимодействия с Европой, и в нём таится ещё не использованный потенциал.

1. М.Б.Горный. "Фабрики мысли" и центры публичной политики: классификация, взаимодействие с партиями, способы финансирования". В книге: "Фабрики мысли и центры публичной политики: международный и первый российский опыт". Санкт-Петербург: Гуманитарно-политологический центр "Стратегия", 2002. Стр. 31.

2. А.А.Сергунин. Эволюция понятия "безопасность" в теории международных отношений. В книге: "Язык. Культура. Деятельность: Восток - Запад". Тезисы докладов участников международной научной конференции. Набережные Челны - Нижний Новгород, 2002. Стр. 214-216.

3. "Мягкие" и "жёсткие" вызовы безопасности в Приволжском федеральном округе. Аналитический доклад под редакцией А.С.Макарычева. Нижний Новгород: IREX & BECA, 2001. Стр. 15-16.

4. Nico Stehr. "The Fragility of Modern Societies. Knowledge and Risks in the Information Age". London - Thousand Oaks - New Delhi: SAGE Publications, 2001. Pp. 144-146.

5. Celeste A.Wallander. "The Multiple Dimensions of Russian Threat Assessment". PONARS Policy Memo Series, N 199, April 2001.

6. Maria Stern. "Security Policy in Transition. Sweden after the Cold War". Padrigu Papers, 1991. Pp. 127-128.

7. Kari Laitinen. "Reflecting the Security Border in the Post-Cold War Context" // International Journal of Peace Studies. Volume 6, N 2, autumn - Winter 2001. P. 85.

8. Axel Krohn. "Germany's Security Policy in the Baltic Sea Region". In: " Stability and Security in the Baltic Sea Region. Russian, Nordic and European Aspects". Edited by Olav F.Knudsen. London & Portland: Frank Cass, 1999. P. 113.

9. Kari Laitinen. Op.cit. P. 76.

10. Samuel M.Makinda. "Sovereignty and Global Security" // Security Dialogue. Vol. 29, N 3, September 1998. Pp. 286-287.

11. Bradley S.Klein. "Strategic Studies and World Order. The Global Politics of Deterrence". Cambridge Studies in International Relations: 34. Cambridge University Press, 1994. P.3.

12. Pernille Rieker. "Security, integration and identity change". Norwegian Institute of International Affairs, Working Paper 611, December 2000. Pp. 2-7.

13. Clive Archer. "Security in the New Europe: The Institutional Response". In: "Changing European Security Landscape". Edited by Clive Archer & Olli-Pekka Jalonen. Tampere Peace Research Institute, Research Reports, N 63, 1995. P. 13.

14. Edward Newman. "Human Security and Constructivism" // International Studies Perspectives, N 2, 2001. P. 239.

15. Gunnar Lassinantti. "Toward a Broader Security Concept in North Europe". In: "Security in the European North. From "Hard" to "Soft". Edited by Lassi Heininen and Gunnar Lassinantti. Arctic Centre, University of Lapland & The Olof Palme International Center: Arctic Centre Reports: 32, 1999. P. 111.

16. Sarah E.Mendelson, Julie Sawyer, and Celeste A.Wallander. "The Security Implications of HIV/AIDS in Russia". PONARS Policy Memo N 245, 2002.

17. Ibid. Pp. 243-245.

18. Roy Godson. "Transstate Security". In: "Security Studies for the 21st Century". Edited by Richard H.Shultz, Jr., Roy Godson, and George H.Quester. Washington & London: Brassey's, 1997. P. 81.

19. Alex J.Bellamy & Matt McDonald. "The Utility of Security: Which Humans? What Security? A Reply to Thomas & Tow" // Security Dialogue. Vol. 33 (3), September 2002. Pp. 373-377.

20. Christopher S.Browning & Pertti Joenniemi. "The Identity of Kaliningrad: Russian, European or a Third Space?" Paper presented at the CEEISA/RISA/NISA Convention, Moscow, Russia, June 22, 2002. Pp. 3-4.

21. Julian V.Minghi. "From conflict to harmony in border landscapes". In: "The Geography of Border Landscapes". Edited by Dennis Rumley and Julian V.Minghi. London & New York: Routledge, 1991. P. 15.

22. Birte Holst Jorgensen. "Building European Cross-border Co-operation Structures". Institute of Political Science, University of Copenhagen, November 1998. P. 19.

23. Kari Laitinen. Op.cit. P. 75.

24. http://pubs.carnegie.ru/books/2000/10gv/chp4.asp

25. В.Е.Хвощев. "Изменяющаяся Россия: проблемы безопасности и пограничной политики" // Полис, № 6, 2002. Стр. 182.

26. Л.Смирнягин. "Культура русского пространства" // Космополис, № 2, зима 2002-2003. Стр. 54.

27. Jevgenia Viktorova. "Borders, regions, and security: on an intersection". In: "Regional Dimensions of Security in Border Areas of Northern and Eastern Europe'". Edited by Pertti Joenniemi & Jevgenia Viktorova. Tartu: Peipsi CTC, 2001. P. 29.

28. Richard Devetak. "Postmodernism". In: "Theories of International Relations". Second Edition. Palgrave, 1996. P. 195.

29. Stephen M.Saideman and Beth K.Dougherty. "Secessionist Foreign Policy and the Strategic Use of Identity", at http://www.ciaonet.org/isa/sas02/

30. Johan Eriksson, Erik Noreen. "Setting the Agenda of Threats: An Explanatory Model". Paper presented at the Waxholm Conference, August 16-17, 2002. Pp. 9-10.

31. Stig Stromholm. "The Nordic countries in the European culture of yesterday and today". In: "Spain and Sweden: VI Encounters Throughout History". Edited by Enrique Martinez Ruiz and Magdalena de Pazziz Pi Corrales. Fundacion Berndt Wistedt, 2001. P. 183.

32. Noel Parker. "Differentiating, collaborating, outdoing: Nordic identity as a response to the pull of Europe", at http://www.surrey.ac.uk/LIS/MNP/parker.htm

33. Menno Vellinga. "The Global-Local Nexus in World Development: Some Comments" // Scandinavian Journal of Development Alternatives and Area Studies. Vol. 19, N 4, December 2000. Pp. 31-42.

34. Zsuzsa Hegedus. "The Challenging of the Peace Movement: Civilian Security and Civilian Emancipation" // Alternatives XII (1987). P.204.

35. Вадим Волков. "Монополия на насилие и скрытая фрагментация российского государства" // Полис, № 5, 1998.

36. Kari Kaitinen. "Reflecting the Security Border in the Post-Cold War Context" // International Journal of Peace Studies. Volume 6, N 2, Autumn / Winter 2001. P. 76.

37. Jaap de Wilde. "Security Levelled Out: the Dominance of the Local and the Regional". In: "New Forms of Security. View from Central, Eastern and Western Europe". Edited by Pal Dunay, Gabor Kadros, and Andrew J.Williams. Dartmouth: Aldershot, Brookfield, Singapore, Sydney, 1995. PP. 85-99.

38. "Госудума не будет рассматривать вопрос о ситуации вокруг Калининградской области", http://www.strana.ru/print/147232.html

39. Элен Деспич-Попович. "Расширение Европы упирается в проблему Калининграда" (“Liberation”, Франция), http://www.inosmi.ru/print/1022684766.html

40. Christopher Browning. "The Internal/External Security Paradox and the Reconstruction of Boundaries in the Baltic: The Case of Kaliningrad". Copenhagen: COPRI Working Paper, at www.copri.dk

41. Grazina Miniotaite. "The Baltic States in Search of Security and Identity". Copenhagen Peace Research Institute Working Papers 14/2001.

42. Christopher S.Browning. "The Internal/External Security Paradox and the Reconstruction of Boundaries in the Baltic: The Case of Kaliningrad". COPRI Working Paper, at http://www.copri.dk

43. "Европа отрезает Калининград от России", http://www.gazeta.ru/print/2002/05/29/evropaotreza.shtml

44. "ЕС разводит Россию в тёмную", http://www.apn.ru/lenta/2002/7/25/19933

45. http://www.strana.ru/print/150949.html

46. А.Мехтиев. “Жёсткие условия ЕС – не для диалога с Россией”? http://www.strana.ru/print/137087.html

47. А.Рябушев, С.Сергиевский. "Калининград в блокаде" // Независимая газета, 17.05.2002.

48. Орхан Джемаль. "Окно в Европу, или проходной двор" // Новая газета, № 33р (802), 3-9 сентября 2002 г. Стр.4.

49. "Международные и внешнеэкономические связи субъектов Российской Федерации". Учебное пособие. Под редакцией А.Г.Гранберга. Москва: Научная книга, 2001. Стр. 243-244.

50. Iris Kempe. "Direct Neighbourhood: Connections between Regional and European Aspects". VI World Congress for Central & East European Studies. Abstracts. Tampere, 2000. P. 202.

51. Mats Berdal. "International Security after the Cold War: Aspects of Continuity and Change". In: "Towards the 21st Century: Trends in Post-Cold War International Security Policy". Edited by Kurt R.Spillmann and Andreas Wenger. Volume 4. Peter Lang: Studies in Contemporary History and Security Policy, 1999. P. 22.

52. Curt Gasteyger. "Old and New Dimensions of International Security". In: "Towards the 21st Century: Trends in Post-Cold War International Security Policy". Edited by Kurt R.Spillmann and Andreas Wenger. Volume 4. Peter Lang: Studies in Contemporary History and Security Policy, 1999. P. 81.

53. Olav F.Knudsen. "Post-Copenhagen Security Studies: Desecuritizing Securitization" // Security Dialogue, vol. 32(3), 2001. Pp. 355-368.

54. Stephen J.Flanagan. "Meeting the Challenges of the Global Century". In: "The Global Century. Globalization and National Security". Edited by Richard L.Kugler & Ellen L.Frost. Volume 1. Washington, D.C.: Institute for National Security Studies, National Defense University, 2001. P. 17.

55. Kaisa Lahteenmaki. "Cooperation of the European Border Regions". In: "Changing European Security Landscape". Edited by Clive Archer & Olli-Pekka Jalonen. Tampere Peace Research Institute, Research Reports, N 63, 1995. P. 273.

56. Jouko Huru. "Finland at the Gates of the European Security Community". In: "Changing European Security Landscape". Edited by Clive Archer & Olli-Pekka Jalonen. Tampere Peace Research Institute, Research Reports, N 63, 1995. P. 108.

57. Malcolm Anderson. "Border Regimes and Security in an European Community: Implications of the Entry into Force of the Amsterdam Treaty". Robert Schuman Centre for Advanced Studies. EUI Working Papers, RSC N 2000/8. P. 5.

58. Bertel Heurlin. "New Trends in the Baltic Sea Region. In: "St.Petersburg, the Baltic Sea and European Security. Ideas and Perspectives in the New Situation". Nordic Forum for Security Policy & The Finnish Committee for European Security, 1997. P. 119.

59. Tarja Halonen. "Finland's Role in Promoting Stability in Northern Europe". In: "St.Petersburg, the Baltic Sea and European Security. Ideas and Perspectives in the New Situation". Nordic Forum for Security Policy & The Finnish Committee for European Security, 1997. P. 33.

60. Pertti Joenniemi. "The Baltic security dialogue: beyond bipolar divides". In: "Regional Dimensions of Security in Border Areas of Northern and Eastern Europe". Edited by Pertti Joenniemi & Jevgenia Viktorova. Tartu: Peipsi CTC, 2001. P. 86.

61. Oleg Reut. "The Baltic and Barents Regions in Changing Europe: New Priorities for Security". Groningen: Centre for European Security Studies. EFP Working Paper, Spring 2000.

62. Barry Buzan & Ole Waver. "Framing Nordic Security. European Scenarios for the 1990s and Beyond". In: "Nordic Security in the 1990s. Options in the Changing Europe". Edited by Jan Oberg. London: Pinter Publishers for TFF. P. 82.

63. Lewis J.Carrafiello & Nico Vertongen. "Removing the Last Wall: Rethinking the Baltic Security Concept". In: "Baltic Security. Looking Towards the 21st Century". Edited by Gunnar Arteus and Atis Lejins. Latvian Institute of International Affairs and Forsvarshogskolans Acts B7, 1997. P. 204.

64. Atro Nokkala. "Strategic Thinking: A Sphere Relevant for Arms Control". In: "Arms Control Around the Baltic Rim II". Edited by Pertti Joenniemi. Copenhagen Peace Research Institute: COPRI Working Papers 25, 1998. P. 17.

65. Aндрей Макарычев. "Мягкий" и "жёсткий" регионализм: калининградские контуры" // Космополис, № 2, зима 2002 - 2003. Стр. 80.

66. Pertti Joenniemi. "Racing to Regionalise? The EU’s Northern Dimension Initiative". Paper presented at the CEEISA/RISA/NISA Convention, Moscow, June 21, 2002. P.5.

67. Miho Oshima. "Baltic Sea Cooperation and the Nordic Council (Summary)". In: "Balto-Scandia. Some Reports of Balto-Scandinavian Studies in Japan". The Association for Balto-Scandinavian Studies, 1994. Pp. 172-175.

68. Tiilikainen, Teija. "The Political Implications of the EU Enlargement to the Baltic States". European University Institute Working Paper RSC N 2001/21. P.2.

69. Noel Parker. Op.cit.

70. "Scandinavia in a New Europe". Edited by Thomas P.Boje and Sven E.Olsson Hort. Scandinavian University Press, 1993. P. 413.

71. Clive Archer and Christopher Jones. "The Security Policies and Concepts of the Baltic States - Learning from their Nordic Neighbours?" In: "Stability and Security in the Baltic Sea Region. Russian, Nordic and European Aspects". Edited by Olav F.Knudsen. London & Portland: Frank Cass, 1999. P. 180.

72. Lassi Heininen & Jyrki Kakonen. "Introduction". In: "The New North Europe. Perspectives on Northern Dimension". Edited by Lassi Heininen and Jyrki Kakonen. Tampere Peace Research Institute: Research Report N 80, 1998.

73. Pertti Joenniemi. "Can Europe Be Told from the North? Tapping into the EU’s Northern Dimension". COPRI Working Paper 12/2002. P. 9,16.

74. Egidijus Vareikis and Juraite Zygelyte. "The Eastern Baltic Subregion: Conflict and Cooperation" // Lithuanian Foreign Policy Review. N 2, 1998. P. 45.

75. Peter van Ham. "Security and Culture, or, Why NATO Won't Last" // Security Dialogue, vol. 32 (4), December 2001. P. 394.

76. Frederic Labarre. "NATO-Russia relations and NATO enlargement in the Baltic Sea Region" // Baltic Defence Review, N 6, 2001. Pp. 46-63.

77. Ronald Asmus. "American Views on Security and Cooperation in the Baltic Sea Region". In" "Towards an Inclusive Security Structure in the Baltic Sea Region". 2nd Annual Stockholm Conference on Baltic Sea Security and Cooperation. Edited by Joseph P.Kuzich and Anna Fahraeus. Stockholm: the Embassy of the U.S.A., the Swedish Institute of International Affairs, the SIPRI, 1997. P. 44.

78. Bertel Heurlin. "New Trends in the Baltic Sea Region". In: "St.Petersburg, the Baltic Sea and European Security. Ideas and Perspectives in the New Situation". Nordic Forum for Security Policy & The Finnish Committee for European Security, 1997. P. 123.

79. Par Granstedt. "Comments on Security and Stability in the Baltic Sea Area". Ibid. P. 60.

80. Rear Admiral Esko Illi. "The Finnish Role in Consolidating European Security and Stability". Ibid. Pp. 49-53.

81. Regina Karp. "Exploring Security Integration in the Baltic Sea Region: The Utility of Prevailing Theoretical Approaches". Paper presented at the conference on "Power Disparity in the Baltic Sea Area", Waxholm, Sweden, August 2002. P.4.

82. Clive Archer. "Nordic Involvement in the Baltic States Security: Needs, Response and Success" // European Security. Vol. 7, N 3, autumn 1998. P.55.

83. Raimo Vayrynen. "The Security of the Baltic Countries: Cooperation and Defection". In: "Stability and Security in the Baltic Sea Region. Russian, Nordic and European Aspects". Edited by Olav F.Knudsen. London & Portland: Frank Cass, 1999. Pp. 208-221.

84. Ibid. P. 210.

85. Christer Pursiainen. 'Soft security problems in Northern Russia and their implications for the outside world. A framework for analysis and action", at www.kolumbus.fi/christer.pursiainen

86. Charles King. "Policing Language: Linguistic Security and the Sources of Ethnic Conflict. A Rejoinder" // Security Dialogue. Vol. 28 (4), December 1997. P. 495.

87. Jef Huysmans. "Migrants as a security problem: dangers of 'securitizing' social issues". In: "Migration and European Integration. The Dynamics of Inclusion and Exclusion". Edited by Robert Miles and Dietrich Thranhardt. Pinter Publishers, London & Fairleigh Dickinson University Press, Madison - Teaneck, 1995. Pp. 57-70.

88. Kari Mottola. "Security around the Baltic Rim: Concepts, Actors and Processes". In: "The NEBI Yearbook 1998. North European and Baltic Sea Integration". Edited by Lars Hedegaard and Bjarne Lindstrom. Springer, 1999. P. 366.

89. С.Ханин. "Коррупция и национальная безопасность", http://zfn.nizhny.ru/archive/000208/s12.shtml; А.Куликов, Е.Иванов. "Коррупция как угроза национальной безопасности России", http://www.nasledie.ru/oboz/N04_99/4_03.HTM

90. "Политико-административные аспекты коррупции в регионах Приволжского федерального округа". Аналитический доклад под редакцией А.С.Макарычева. Нижний Новгород, 2002. Стр. 25.

91. А.В.Дахин. "Теневой сектор приграничного сотрудничества: проблема сочетания гражданского, государственного и глобального контекстов". В книге: "Актуальные проблемы современности". Нижний Новгород: ННГУ, 1999. Стр. 38.

92. См., например: "Голубой огонёк. Г.Павловский познакомил Путина с Г.Обществом", http://www.polit.ru/printable/423373.html; И.Харичев. "Гражданское общество в подарок" // Независимая газета, 13 сентября 2001 г. Стр.11

93. "Теоретики почвы. Кремлёвский проект создания гражданского общества вошёл в стадию идейного консерватизма", http://www.polit.ru/documents/429902.html

94. "Spatial Planning for Sustainable Development in the Baltic Sea Region. A VASAB 2010 Contribution to Baltic 21", at http://www.ee/baltic21/publicat/R9.htm

95. Jerel A.Rosati. "The Power of Human Cognition in the Study of World Politics" // International Studies Review. Vol. 2, issue 3, fall 2000. Pp. 45-75.

96. Christian Reus-Smit. "Constructivism". In: "Theories of International Relations". Second Edition. Palgrave, 1996. Pp. 209-228.

97. Emanuel Adler, Peter M.Haas. "Conclusion: epistemic communities, world order, and the creation of a reflective research program". In: "Knowledge, Power, and International Policy Coordination". Edited by Peter M.Haas. University of South Carolina Press, 1992. P. 373.

98. Andreas Hasenclever, Peter Mayer, Volker Rittberger. "Theories of International Regimes". Cambridge University Press, 1997. Pp. 136-183.

99. Peter M.Haas. "Introduction: epistemic communities and international policy coordination". In: "Knowledge, Power, and International Policy Coordination". Edited by Peter M.Haas. University of South Carolina Press, 1992. P.3.

100. Yves Dezalay. "Regionalism, Globalization, and 'Professional Society'. Between State, Law, and the Market for Professional Services". In: "Regionalism and Global Economic Integration". Ed. By William D.Coleman and Geoffrey R.D. Underhill. London and New York: Routledge, 1998. P.197-219.

101. Martin C.Libicki. "Global Networks and Security: How Dark Is the Dark Side?" In: "The Global Century. Globalization and National Security". Edited by Richard L.Kugler & Ellen L.Frost. Volume 2. Washington, D.C.: Institute for National Security Studies, National Defense University, 2001. P.815-816.

102. Клаус Зегберс. "Сшивая лоскутное одеяло" // Pro et Contra. Том 4, №4 С. 71

103. "Глобализация образования: тенденции и перспективы". Интервью Лины Клебановой с Петром Щедровицким. http://futureisrael.h1.ru/Vesti/Kleb3.htm

104. "Knowledge, Power, and International Policy Coordination". Edited by Peter M.Haas. University of South California Press, 1992

105. Tatiana C.Gfoeller. "Diplomatic Initiatives: An Overview of the Northern Europe Initiative" // European Security, Vol.9, No.1, Spring 2000. P.98.

106. Scott Lash. "Discourse or Figure? Postmodernism as a ‘Regime of Signification’" // Theory. Culture. Society. Vol. 5, N 2-3, June 1988. P. 311.

107. Diane Stone. "Think Global, Act Local or Think Local, Act Global? Knowledge Production in the Global Agora". Paper presented for “Reshaping Globalization: Multilateral Dialogues and New Policy Initiatives”, Central European University Conference. Budapest, October 17th, 2001. Pp. 2-14.

108. Claire Nauwelaers and Alasdair Reid. "Learning Innovation Policy in a Market-based Context: Process, Issues and Challenges for EU Candidate-countries" // Journal of International Relations and Development, vol. 5, N 4, December 2002. Pp. 357-359.

109. Sergei Medvedev. "Riding into the Sunset: Russia's Long Journey into Europe. Europe as a Vocation and a Calling". In: "New Dimensions of Security". Edited by Jouko Huru, Olli-Pekka Jalonen and Michael Sheehan. Tampere Peace Research Institute: Research Report N 83, 1998. P. 245.

110. "Фабрики по производству национального интереса", http://stra.teg.ru/library/1006868078

111. Diane Stone. "Think Tank Transnationalisation and Non-profit Analysis, Advice and Advocacy" // Global Society. Vol. 14, N 2, 2000. P. 166.

112. Birte Holst Jorgensen. "Building European Cross-border Co-operation Structures". Institute of Political Science, University of Copenhagen, November 1998. P. 19.

113. Nancy Shulock. "The Paradox of Policy Analysis: If It Is Not Used, Why Do We Produce So Much of It?" // Journal of Policy Analysis and Management. Vol. 18, N 2. P. 239.

114. http://www.vvp.ru/exp/985533926_printed.html

115. http://scenario.ng.ru/printed/expertize/2000-05-17/1_expertcommunity.html

116. Ральф Даренедорф. "Гражданская ответственность интеллектуалов: против нового страха перед просвещением", http://www.politstudies.ru/fulltext/1997/6/2.htm

117. Симон Кордонский: "Эксперты - это люди, которые знают, как устроена страна", http://www.strana.ru/print/970154960.html

118. Ю.А.Владимиров. "Виноват ли Джордж Сорос в утечке умов?" // Независимая газета, 23.11.1999. Стр.3.

119. С.В.Погорельская. "Свободные от гнёта повседневной политики. Зарубежная деятельность политических фондов Германии", http://www.politstudies.ru/fulltext/1999/3/16.htm

120. "Интеллигенция и власть", http://www.politstudies.ru/fulltext/1992/3/12.htm

121. Взято из дискуссионных материалов, распространённых для участников семинара представителей НКО "Центры публичной политики: основы успешной организации и управления". Нижний Новгород: Российский общественно-политический центр и Общественная палата Нижегородской области, 15-18 октября 2002 г.

122. Lassi Heininen. "Introduction". In: "Security in the European North. From "Hard" to "Soft". Edited by Lassi Heininen and Gunnar Lassinantti. Arctic Centre, University of Lapland & The Olof Palme International Center: Arctic Centre Reports: 32, 1999. Pp. 11-12.

123. Douglas North. "The European North within a Broader Arctic Community: How Does One Build a Northern Network?" Ibid. P. 162.

124. "Academics, Practitioners, and Diplomacy: an ISP Symposium on the Theory and Practice of Diplomacy" // International Studies Perspectives, N 3, 2002. Pp. 139-175.

125. Ramunas Janusauskas. "The 'Kaliningrad puzzle' in Lithuanian and Russian political discourses". In: "Regional Dimensions of Security in Border Areas of Northern and Eastern Europe". Edited by Pertti Joenniemi & Jevgenia Viktorova. Tartu: Peipsi CTC, 2001. P. 233.

126. Merje Feldman. "Russia and Europe in the Estonian security discourse". In: "Regional Dimensions of Security in Border Areas of Northern and Eastern Europe". Edited by Pertti Joenniemi & Jevgenia Viktorova. Tartu: Peipsi CTC, 2001. P. 259.

127. А.В.Юревич. "Наука и СМИ", http://www.politstudies.ru/fulltext/2001/3/7.htm

128. Pertti Joenniemi. Can Europe Be Told From the North? Tapping into the EU’s Northern Dimension. COPRI Working Paper 12/2002. Pp. 5,11.

129. Dmitri Trenin. The End of Eurasia: Russia on the Border Between Geopolitics and Globalization. Carnegie Moscow Center, 2001. P. 319.

Статья предоставлена Санкт-Петербургским центром "Стратегия" по материалам международной конференции "Фабрики мысли Балтийского региона: стратегии сотрудничества с гражданским обществом по проблемам безопасности" (Санкт-Петербург, 20-22 марта 2003 г.)

Публикуется с разрешения автора

©Макарычев А.С. 2003